Бумажный домик

Мне стало стыдно. Обычно я не так уж недоступна. И охотно принимаю авторов. Седовласый русский старец неоднократно излагал мне свои религиозные воззрения, вдохновленные учением Каодай. Армянский философ прочел мне бесконечный полемический трактат, который я объявила значительным, ни слова в нем не поняв. Друзья Даниэля считают своим долгом показывать мне свои первые опыты, и коль скоро общеизвестно, что во Франции все начинается с литературы, я не могу отказать себе в удовольствии прочесть их. Из чистого любопытства я порой отвечаю на письма, авторы которых пишут мне на листках из тетради в клеточку, что имеют сообщить нечто очень важное. Один юный марксист многому научил меня: мы неоднократно обменивались письмами на философские темы. Девушка из Ардеша спрашивала у меня рецепты приворотного зелья — она была безнадежно влюблена. Деревенские священники писали мне прелестные письма об известных с древности целебных свойствах растений и об альпинизме. Миссионеры просили прислать книги. Один сумасшедший, который считал, что его преследует комиссар полиции, взывал о помощи.

Мы с веселым недоумением переглядывались с Изабеллой — приятельницей, которая иногда помогает мне как секретарша.

— Отвечаем?

Изабелла — сама доброта, она преисполнена кроткой жалости:

— Это займет у нас так мало времени…

Мы отвечали. Порой из-за столь разношерстной корреспонденции я начинала чувствовать себя не писателем, а заправской пифией. А может, на склоне лет мне вообще удастся сменить профессию? Не знак ли это? Как-то раз ко мне явилась дама. Само собой разумеется, дело ее было «первостепенной важности». И изложить его она могла только с глазу на глаз.

— Вы должны мне помочь.

— С радостью, если только смогу…

— Так вот. Все это выглядит довольно глупо, но… видите ли, мне очень скучно.

— А-а!

Это все, что я смогла ответить. И не без раздражения. Я что, театральное агентство или цирк? Дама как дама, лет тридцати пяти, одета элегантно, сочла своим долгом объяснить мне, что скучает она (а иначе, само собой разумеется, она никогда бы не решилась меня побеспокоить) не в обычном смысле этого слова. Так скучали разве что в XVII столетии. До сих пор ничто, абсолютно ничто не могло ее избавить от этой скуки. И вот, попав случайно на одну из моих лекций, которую я читала в благотворительных целях, она вбила себе в голову, что одна только я и могу ей помочь. Она ждала окончательного приговора из моих уст. И впрямь пифия.

— …Я подумала, у нее ведь четверо детей, они, наверно, так ей надоедают…

— Да нет же, нет.

— И потом, вы сказали, что читаете много рукописей, вот уж, наверно, тощища…

— Да нет же, нет.

— …Значит, вам известен какой-то способ, секрет…

А почему не колдовской напиток? Ну что ж, всякий труд почетен. Я расспросила даму. Этот парадоксальный случай даже увлек меня. В деньгах она не нуждалась, муж ее «устраивал», дети «в добром здравии», и сама она была человеком «вполне культурным»… Ей хотелось бы найти себе какое-то занятие, но только чтобы никакой религии и политики. Искусство ее не привлекает. К благотворительности она испытывает отвращение: дети ее утомляют, подростки пугают, старики ей противны. Никакой специальности у нее нет, да и склонности к какой-нибудь профессии тоже. Деньги зарабатывать не нужно. Признаюсь, столь полное отсутствие интересов заинтриговало меня. Пагубных пристрастий у нее тоже не было. Мы встретились с ней несколько раз, а потом она, как видно, во мне разочаровалась.

— Хоть время как-то убила, и на том спасибо, — мрачно сказала она на прощание.

Но пока она «убивала» свое время (на эти пустые, бесплодные встречи, раскрывая передо мной мрачную пропасть небытия, в которой она томилась, но томилась почти без боли, без страдания, и этим «почти» была жива ее душа, как бесцветная водная гладь оживает, тронутая рябью), я свое просто-напросто теряла, хотя в какую-то минуту действительно почувствовала к ней интерес как к редкому экземпляру, как к какому-нибудь невыразительному минералу, тусклому и мертвому, но о котором известно, что он один из миллиона такой тусклый и мертвый.