Бумажный дворец

– Она теперь уже глубокая старушка. По собачьему возрастоисчислению. – Он стучит в дверь. – Нэнси? – кричит он. – Дуайт? Кто-нибудь дома?

Но дом отвечает ему молчанием.

– Машина Нэнси на месте. Наверное, работает на огороде. – Папа открывает дверь, и мы заходим.

Все в точности так же, как я помню: блестящие бронзовые щипцы и совок для пепла у камина из белого кирпича, истертый персидский ковер, потрепанные каминные кресла, как в домах других белых англо-саксонских протестантов. На кофейном столике стоит ваза с садовыми пионами, альбомы рядом ней усыпаны опавшими лепестками.

– Есть кто дома? – снова зовет папа. Я иду за ним на кухню.

Кофеварку оставили включенной, и от нее исходит слабый кисловатый запах подгоревшего кофе. Папа выключает прибор, открывает кран и ставит стеклянный кофейник под струю. Над ним с шипением валит пар, вода, бьющая в запекшееся кольцо, становится коричневой.

– На огороде ее тоже нет. Наверное, ушли на прогулку. Начну стаскивать свои коробки с чердака. А ты сходит загляни в свою бывшую комнату.

– Может, лучше подождать. У меня такое ощущение, как будто мы вломились к ним в дом.

– Бёрки нам практически семья, в каких бы отношениях мы ни были с Джоанной.

Потайная дверь, ведущая к нам в комнату, открыта. Я останавливаюсь на деревянном лестничном пролете, где мы с Анной когда-то играли в куклы, а потом поднимаюсь дальше. Ничего не изменилось: те же наволочки в цветочек, на которых мы спали, когда мне было шесть лет, те же кружевные салфеточки на комоде. Пододеяльники с вышитыми горошками. Я вспоминаю искаженное страданием лицо Фрэнка в тот день, когда мы нашли его хомячиху Голди, раздавленной между кроватью Анны и стеной. То, как он заплакал. Его высокий захлебывающийся крик. Сквозь витражные окна струится солнечный свет. Небо над суровым каменным склоном скалы ярко-голубое. Рододендроны Нэнси пышно цветут. Ничего не изменилось, однако теперь наша бывшая комната кажется печальной и какой-то пустой, плоской, как декорация счастливого детства – если присмотреться, видны фальшивые стены и пустые пространства. Внезапно мне хочется оказаться рядом с папой.

Спустившись в кладовую, я останавливаюсь перед дверью в комнату Фрэнка, где тот разводил хомяков. На двери все еще висит пожелтевший листок, на котором желтым маркером написано: «Не входить под страхом смерти». Повернув ручку, я ступаю в запретную комнату без окон. Глазам требуется немного времени, чтобы привыкнуть. Теперь комнату используют как кладовку, стены доверху заставлены ящиками. Клеток для хомяков больше нет. Но в дальнем углу, под бледным светом неоновой лампы, стоит стеклянный аквариум. Он в пять раз больше, чем тот, который я помню. Шагнув к нему, я замечаю, как внутри шевелится что-то извивающееся. Я, пятясь, выхожу из комнаты.

Нэнси, сидя за кухонным столом, режет яблоки.

– Привет, дорогая, – говорит она радушно. – А вот и ты.

От ее ласковой улыбки я чувствую себя так, будто попала под луч прожектора.

Она кладет сердцевину яблока и вытирает руки о передник.

– Уолдо так вырос, правда?

– Мы стучали, – оправдываюсь я. – Папа сказал, ничего страшного, если мы начнем выносить его вещи.

– Конечно, дорогая. Я легла немного вздремнуть. Ты стала такой красавицей. Тебе, наверное, уже пятнадцать.

– Тринадцать, в сентябре будет четырнадцать.

– Вам наверняка хочется пить с дороги. Я сделала холодного чаю. Дуайт будет с минуты на минуту. Он поехал вернуть книгу своему другу, Картеру Эшу, здесь недалеко. – Она подошла к холодильнику и остановилась, не открывая его, потом покачала головой, будто прогоняя какую-то мысль. – Он пропустил обеденную трапезу, – сказала она. – Вам, наверное, хочется пить. Я сделала холодного чаю.

Я нахожу папу на чердаке в окружении коробок и старых фотографий. Здесь жарко, душно. Пахнет прошлым.

– Смотри, – он протягивает мне толстый конверт из манильской бумаги. – Все мои старые негативы. Здесь есть чудесные снимки твоей мамы.

Я вытаскиваю негативы и разглядываю черно-белые изображения. Бесконечные фотографии мамы в жемчугах и коктейльном платье, возлежащей на диване и улыбающейся в камеру. Анна в ванной, вся в мыльной пене, с дуршлагом на голове. Мы с мамой на детской площадке. Мама качает меня качелях, у меня с ноги свалилась туфля с красной пряжкой. В самом низу я нахожу снимки, на которых мы вчетвером. Стоим на ступеньках перед Музеем естественной истории, мы с Анной в одинаковых платьях с рукавами-буфами и черных туфлях. Папа держит меня на плечах. Я совсем ничего этого не помню.

В тени, в узком пространстве под самым скатом крыши задвинуты три открытые коробки с папиным именем, написанным на них черным маркером. В них вся его коллекция виниловых пластинок. Одни в конвертах из коричневой бумаги, другие – в потрепанных картонных обложках. Я веду пальцем по их краям. Мне нравится звук, который они при этом издают. Их я помню.

Папа берет выцветшую фотографию из лежащей перед ним стопки.

– Посмотри.