Бумажный дворец

– Нужно переехать отсюда, пока тебя не посадили за убийство.

– Иди ты в баню, Питер. Я была напугана.

– Я шучу, – ухмыляется Питер. – Ну, по бо́льшей части. – Он смеется.

Я беру автоответчик с комода и несу в гостиную.

– Ты сказал, на нем номер, который тебе нужен?

Питер идет за мной.

– Элла. Пожалуйста. Успокойся. – Он достает из кофейного столика пачку сигарет и охлопывает себя в поисках зажигалки. – Ты же как-то рисковала жизнью, чтобы спасти утопающего. Ты не убийца. Это я угрожал ему ножом.

Он оглядывается в поисках чего-то, куда можно стряхнуть пепел. Останавливается на горшке с геранью.

– Мерзавец умыкнул мою пепельницу.

– Она в посудомойке, – говорю я.

Питер подходит ко мне и, посерьезнев, поворачивает меня лицом к себе.

– Мне плевать, если бы ты четвертовала и распотрошила этого подонка, а потом повесила его внутренности вместо флага. Единственное, что меня волнует, это твоя безопасность. Ты моя жена. Любовь всей моей жизни. Ничего, что ты можешь сказать или сделать, не в силах этого изменить. Я просто удивился, вот и все. Никогда не видел эту сторону тебя.

Мне так хочется поверить ему. Но я не могу. Некоторые вещи можно простить: интрижку, жестокие слова. Но только не этот грязный порочный инстинкт, который притаился, словно червь, в темных изгибах моих кишок, готовый вылезти на поверхность, как только почует кровавое мясо. До сегодняшней ночи я думала, что его больше нет. Что он вытащен из меня через рот сантиметр за сантиметром, год за годом, и на том месте, где он когда-то гнездился, осталась лишь пустота, воспоминание.

Питер нажимает мне на кончик носа.

– Ну все, хватит дуться, мадам.

Он идет на кухню, откуда возвращается с пепельницей и блюдечком молока.

– Кис-кис-кис, – зовет он, ставя его на батарею.

«Расскажи ему, – думаю я. – Позволь ему увидеть. Убей червя. Пусть все будет начистоту». Но вместо этого я говорю:

– Кошки не переносят лактозу.

Той ночью, когда мы идем спать, я чувствую, что нас разделяет нечто большее, чем складки одеяла. Граница, на которой я возвела стену. Я слишком его люблю, чтобы рискнуть потерять.

1999 год. 31 июля, Лос-Анджелес

Мой самолет оставляет позади последнюю зубчатую гряду пустынных гор. Внизу на земле монотонным покрывалом раскинулся бесконечный пригород, а далеко впереди смутно мерцает Тихий океан. Снижающийся по спирали самолет вздрагивает и выпускает шасси с таким звуком, будто прочищает охрипшее горло. Мгновение спустя мы приземляемся на взлетную полосу, и пассажиры аплодируют. Все всегда ожидают худшего.

Из аэропорта я еду прямо в больницу, волоча за собой свою тяжелую ручную кладь, проталкиваясь через воздух и пространство в отчаянной, агрессивной панике. «Не может быть, чтобы я опоздала. Не может быть, чтобы я опоздала». На улице меня ждет такси – Джереми позаботился обо всем – но водитель ленив и рассеян. Он умудряется застрять на каждом светофоре, пропускает другие машины, безошибочно выбирает самый загруженный маршрут. К тому времени, как мы добираемся до больницы, мои зубы от скрежета превращаются в мел и от десяти процентов вместо пятнадцати я дохожу до того, что сую ему в руку пару долларов, бормоча себе под нос: «Урод».

Охранник внутри показывает мне, где лифты, и я бегу, чуть не отрывая чемодан от блестящего, как в палаццо, пола. У лифтов уже собралась толпа, все смотрят наверх, пытаясь предсказать, какой лифт прибудет первым. Каким-то чудом открываются двери прямо передо мной. Я нажимаю на одиннадцатый этаж, а потом несколько раз на кнопку закрытия дверей, надеясь тронуться с места до того, как ко мне зайдет кто-то еще, но ничего не происходит. Как раз когда двери начинают закрываться, заходит женщина в парике, с обмотанной платком головой. Рак. Лифт стоит. Как закрытая гробница.

– Кажется, он сломался.

Я нажимаю кнопку открыть двери. Еще раз. Чувствую, как внутри свивается клаустрофобия, будто само тело держит меня в ловушке. Но тут лифт приходит в движение. Он медленно, со скрежетом поднимается на второй этаж и останавливается, открывает двери. Когда становится ясно, что никто не войдет, лифт едет дальше и поднимается еще на один этаж. Снова следуют остановка и бесконечное ожидание.

– Наверное, какой-то ребенок нажал на каждую кнопку, – говорю я.

– Сегодня шаббат, – отвечает женщина.

– Да вы издеваетесь. – Оказывается, я попала в лифт для шаббата, который останавливается на каждом этаже. – У меня нет времени на этот бред.

Женщина смотрит на меня так, будто я чумная. Отодвигается.

– Простите, – смущаюсь я. – Я не хотела… – Мне становится тяжело дышать. – Вы не понимаете. Мне нельзя опаздывать. Моя сестра умирает.

Женщина смотрит в потолок, презрительно сжав губы.