Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Вот уж оказалось непростым делом. Я убедился на собственном опыте в том, что мне чудилось неким вывертом научного мировоззрения, даже каким-то ее непристойным фортелем. Еще как права оказалась современная физика, которая давно уже метафизика, ибо ненаглядна, некатегорична и неумопостигаема: всемирное пространство и впрямь оказалось кривым. [Над строкой: «Мы игнорируем масштабные постиженья науки, поскольку средь наших мелочных дел те для нас несудьбоносны; довольствуемся ложной прямизной, верней, прямолинейностью, но выходит, что вся история мира чуть кривобока».] Как я мысленно ни прочерчивал вертикаль во всеобъемлющей пустоте, получался какой-то ублюдочный полукруг, опасное скривленье где-то за дальними созвездиями, которое, глядишь, в результате сомкнет концы и начала, сделав нас белками, бесцельно мечущимися в невесть кем невесть когда запущенном круговороте. Я привязал отвес к гвоздочку Полярной звезды, но тот упорно отклонялся, раскачиваясь, будто маятник. Увы, мне пришлось иметь дело с реальным пространством, а не абстракцией как результатом всеобщего здравомыслия и коллективной привычки. По большому счету они оказались неверными, – пожалуй, и по среднему также. Что поделать, коль мирозданье – пространство извилистых линий, не желающее совпадать с благородной простотой наших умственных схем? Соответственно и время, наше главное богатство и худшая растрава, себя ведет вовсе предательски, потому что [несколько слов зачеркнуто, далее нрзб], коль вдруг раскатятся бусинки наших мгновений, нет худшей беды, ведь даже нечего будет предъявить в свое оправданье Высшему суду, который

[Две строчки зачеркнуты.]

понял: если уж творчество столь крупномасштабно, ему не пристали нервозность и мелочный эстетизм. Декадентская утонченность, деликатность чувств, тонкий психологизм – это все новомодные требования, придурь сентиментально-жестокого истекшего столетия. [На полях: «От слишком тонкой мысли и чересчур деликатного чувства мирозданье само будто истончается до полного схожденья на нет. Ему вовсе не опасны буйный напор страсти и беспощадная пытливость ума».] Искусство нынешнего века должно вернуться к грубости, внятности и неотступности древнейших эпосов и преданий. Творить вселенную – грубый труд, а не прозрение какого-нибудь там гения-индивидуалиста, – да и материал всегда доступен и незатейлив: к примеру, комок глины, или даже банная мочалка, или сопревшая ветошка. В этом и есть изначальная провиденциальность, простота, которая вовсе не простоватость.

Мне ль, отважившемуся на великое свершенье подчиниться уклончивости пространства? Мне ль самому перед ним прогнуться? Отбросив интеллектуальные уловки, я попросту вооружился киянкой, именно деревянным молотом, поскольку железо чересчур все-таки грубый материал, некогда породивший Железный век со всеми его жестокостями, а древесина так или иначе хранит память о своей прежней сущности. Дерево, пускай умерщвленное и примененное, все ж не до конца утрачивает свой филантропизм и милосердие, тем более что мое орудие слажено из вселенского дуба или ясеня (горожанин, я плохо разбираюсь в ботанике), что – реликтовый образ мирозданья и средство казни верховного бога, – его корни прежде тянулись до преисподни иль до чистейшей метафизики, которая – помимо слов, а крона служила небесами. Люди так и проживали века, осененные [конец предложения и начало следующего нрзб] не стержень заблуждений, не тирания общего смысла, а возможно, некогда оно и было мировой вертикалью, покуда умники ее не скривили. Теперь же в моем пространстве от него оставался лишь пень, слишком напоминавший плаху и [нрзб, затем приписка в конце страницы: «Долговечность (почти бессмертие некоторых пород) деревьев я прежде считал приметой их избранности. Не исключу, что на планете, откуда я родом, они и составляют элиту общества, а кое-как мыслящие, но суетливые, да еще требовательные сгустки белка – ошметки эволюции, ее тупиковая ветвь. Короче говоря, друиды были в чем-то наверняка правы».].