Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Извини, что я вдруг приобрел вкус к всякого рода отступлениям, тогда как прежде во всем предпочитал лобовые атаки. Это язык мой виляет и вихляет, мотается почти что бестолку туда-сюда, усердье ж мое неотступно и, разумеется, оно [нрзб] выправив как должно мировое пространство, я его разметил, словно закройщик отрез материи, чтоб костюм ловко сидел на заказчике – не морщил, не был широк в плечах и не сковывал шага. Одновременно и портной, и заказчик, я сперва промерил небо истинно человеческой мерой, то есть собственной пядью, – ну еще для совершенной точности применил древнейшие, оттого вернейшие, ибо проверены веками, инструменты вроде циркуля, секстанта и астролябии. Опережаю твой вопрос: мое пространство обильно всяческими орудиями и приспособлениями, бесчисленным инвентарем, что люди скопили за миллион лет своего все ж не до конца бесцельного существования, – все, что надо, оказывалось под рукой. В ночи, где странствует моя душа, я этот раскрой будто булавками отметил желтыми карликами и красными гигантами, раскурочив пару не слишком наглядных созвездий. Разумеется, не зодиакальных, однако наверняка подгадил астрологам, чьи предсказанья, правда, и так-то чистая липа. Астрономам же, думаю, ничего не оставалось, как отнести эту мою невольную провокацию к одной из таинственных загадок вселенной, которая

[Три строчки зачеркнуты.]

окинув небосвод своим внутренним оком [нрзб] что мой проект точнейше вписывается в мирозданье, или, если хочешь, мирозданье в него, а это значит [нрзб] был в него вписан неким особым, умонепостигаемым, однако наглядным образом. Что удивляться, коль моя душа, как и любая, равна вселенной, – ведь нет у нас о ней другого свидетельства, кроме

[Оборван конец страницы.]

так разметив мировое пространство, я словно б уже созерцал свой будущий Дом во всем его грядущем великолепии. Он казался прекрасней всех воздушных замков, которых мы с тобой возвели множество, и всех мистических городов, сотканных моими сновидениями. И была ночь, бесконечная, как полярная, и настал день, нежданный и сияющий, как благодать, – второй день моего творения.

Сам знаешь: любое строительство всегда начинается с котлована. Представь себе, каким он должен быть гигантским, учитывая размер постройки: даже впадина Тихого океана перед ним покажется небольшой ямкой. Мой демон-критикан почему-то упорно его называл братской могилой. Отчасти обидно, но, вынужден признать, что где-то он прав. И не только потому, что в раскопе то и дело попадались кости, как человеческие, так и животных, включая доисторических и тупиковых. Вряд ли это была в прямом смысле братская могила жертв войны, морового поветрия, голодомора или каких-либо тиранических репрессий. Но ведь известно, что любая эпоха взрастает на костях предыдущей, то есть на отеческих могилах, что и позволяет к смерти, коль она чужая, а не твоя собственная, отнестись вполне отрешенно и с пониманием. (Правда, говорят, что смерть каждого из нас равна успенью всего мира. Красивая, возвышенная мысль, но, кем бы ни высказанная, все ж без проверки на личном опыте.) Однако дело в том, что могила – не могила, а этот котлован, по сути, негатив моего творения. Выходит, коль оно воплощенье жизни, то в обратном ему раскопе и впрямь присутствует нечто некротическое.

Как помнишь, к физическому труду я всегда относился презрительно. Да и сам ты белоручка. «Не дворянское, – говорил, – это дело», притом, будучи по рождению вовсе не аристократом, а выходцем из семьи мелких служащих и служивых. Но труд землекопа действительно мало того что мучительный, так еще и абсолютно нетворческий. Однако что поделать, учитывая отсутствие в моем пространстве какой-либо строительной техники (а здешние, если можно так выразиться, бессубъектные человечки вряд ли способны на какой-либо целенаправленный созидательный труд). Такое чувство, что оно расположено в глубокой низине, поглубже научно-технического прогресса [над строкой: «А не глубже ль Железного века с его зверством? Железо тут попадается, но метеоритное».], так что пришлось самому вгрызаться в подпочву здешнего мира, пахать до седьмого пота, довольствуясь инвентарем весьма примитивным, то есть деревянной мотыгой, доисторической палкой-копалкой и как максимум прогресса – лопатой из метеоритного железа.

Здешняя почва, иль подоплека, оказалась слоистой и даже до некоторой степени историчной, притом что культурные слои чередовались не в точной временной последовательности, а скорей как беконная свинина, чередуя жирные годы с постными. Может, мне это лишь казалось, поглощенному своим нетворческим и кропотливым трудом (если б я задумывался над свойствами и смыслом каждого слоя, чтобы закончить работу, мне б не хватило и вечности), а возможно, эти ритмы и есть основа истории, помимо ее занудной конкретики.