Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Прости, друг мой, если пауза чуть затянулась. Наверняка помнишь всегдашние запинки и заминки моей жизни. К тому ж, дабы изречь что-то воистину значительное, следует изрядно запастись воздухом, поскольку [нрзб] да и время от времени надо, сделав паузу, чутко прислушаться к жизни, в которой – ты знаешь – я не слишком уверен. Вдруг да выкинет какой-нибудь необычный, нелепый или вовсе шутовской фортель. Не знаю, у кого как, но моя-то жизнь не всегда надежна, – часто бывало, что иду по прямой из пункта А в пункт Б, а там уже стоит совсем другая буква, и в результате получается, вовсе не то, что [нрзб] тебе может казаться, что я неуклонно погружаюсь в безумье. Это ложное чувство: мысль моя ясна, как никогда прежде, но столь полноводна, что любые словосочетанья – лишь только зыбь, взбурлившая на ее могучем гребне. Правда, с годами у меня обнаружилась, что ли, какая-то рассредоточенность сознанья: цель я, как и прежде, не упускаю из вида, но вот самого себя иногда кажется, теряю средь [нрзб]. А тебе – чем дальше, тем больше может казаться, что от некоторой все же ясности я сползаю к полной невнятице, что ты припишешь моему когда-то поставленному, но безусловно ложному диагнозу. Это естественно, ибо я постепенно овладеваю языком высших понятий, который тебе никогда…

[Начало строки размыто] и все-таки нашел помощника – странное существо, напоминавшее ассирийского быка. Видимо, один из ублюдков человеческой фантазии, изгоняемых из кичащегося своим здравомыслием мира в ему (миру) запредельные пространства вроде моего, – как домовому теперь находится место лишь за печной вьюшкой. Этот бычара, однако, не скажу, что был трачен временем, – видимо, поскольку не книжного, а мифологического происхожденья. Напротив, мускулист, даже величав, и смердел самым натуральным скотским запахом. Он был крылат, хотя его крылья все же недостаточные, чтоб оторвать от земли эдакую тушу, – скорей, как амбиция, а не истинная возможность полета. Лицо ж у него человечье, бородатое, с довольно-таки тупым, самодовольным выражением. Такое вот эклектичное, маргинальное существо, – то ли Божья тварь, то ль коллективный фантазм. Не думаю, что продукт эволюции, вероятно, следствие какого-то противоестественного мезальянса, – вспомни прецедент с Пасифаей.

Речью он не владел или был просто неразговорчив, по крайней мере, выражался лишь междометиями. Впрочем, междометия, как и им соответствующие телесно-мимические знаки, вроде прищелкиванья пальцами (или возьми неприличный жест, одним вскинутым пальцем), вздергиванья бровей или подмигиванья, возможно, ясней слов, ибо чистосердечны и прямо нацелены на коммуникацию, пускай даже и с самим собой, тогда как глаголы вечно лгут, существительные условны, прилагательные субъективны, наречия сомнительны, а местоимения эгоцентричны, – уж не говорю о том, что все это сопрягается ложной грамматикой повседневных нужд и ближних целей, – да еще и не собственных, а внушенных обществом в целом иль непосредственным окружением. Лживость любого языка это почти трюизм, поскольку она засвидетельствована многими мудрецами, как профессиональными, так и дилетантами мысли, но убедиться на собственном опыте, то есть [нрзб]. Это я все к тому, что с ассирийским быком мне было проще договориться, чем со своими однокашниками, сослуживцами и вообще современниками.

Да, более чем странное существо. Не реальное в общепринятом смысле, но и не фиктивное: возможно, метафора какого-то моего личного иль скорее всеобщего страстного чувства. Ведь страсти как раз и выражаются посредством междометий, ибо в отличие от разума не знают экивоков. К примеру, с животными, которые не рациональны, а страстны, я нахожу полное взаимопонимание, с тех пор как общаясь со своей кошкой[2], понял, что их чистый, не сбитый с толку разум им всегда точно указывает цель. Потому язык их не требует грамматики, обозначая лишь в чистом виде предпочтения. Синтаксис там присутствует, но самый наипростейший. Да и в моей постройке будет минимум грамматики, совсем немного синтаксиса, – постараюсь, чтоб она вознеслась к небесам, будто единое восторженное «ах!». Ну и уже хватит лингвистики, поскольку [нрзб].

Даже не знаю, что заставило моего Китовраса подтаскивать камни, – мне уж точно нечем было его соблазнить, – не горстью же своих истин и не филантропическими намерениями. Кто знает, какой именно дремучей, древней страстью был одержим этот получеловек, кстати, буквально прямолинейный, как скорый поезд Москва – Петербург, и, разумеется, [нрзб]. Он трудился усердно, этот фантастический зверь, – фырчал, сопел, потел, вонял, пускал слюни, – лишь изредка мне приходилось его подгонять, как заупрямившуюся конягу. Не хлыстом, конечно, а добрым словом.