Бумажный герой. Философичные повести А. К.

2.4. Иногда ж в зверька будто бес вселялся, сам он становился маленьким бесенком – метался по комнате, вскакивал на шкафы, царапался, кусался, за что от души получал шлепок свернутой газетой. Это мелочи, но вскоре он совершил действительно мерзкий поступок, основательную гадость. Едва приспособившись на чуть окрепших ножках вспрыгивать на столы, разбил старинную дорогую вазу. Случайность ли, что самую для меня ценную, исполненную памяти? Точнейший выбор, в котором не урок ли мне? Уверен, что это деянье с подтекстом, установившее истинную шкалу ценностей: доставшийся задаром помоечный котенок лишает бесценного для меня имения. Дружба сразу потребовала жертвы, и немаленькой, цена которой – веха памяти о родных душах. И впрямь живой котенок важней многоценного предмета. Надо отдать справедливость зверьку – больше он никогда ничего не разбил. Но оттого его гадкий поступок выглядел тем более вопиющим и назидательным.

Совершил он его не сразу, а когда уже освоил, подогнал под себя жилище, когда кошечка ощутила себя уже хозяйкой дома, – ко мне ж стала относиться, как к благонамеренному, но чуть бестолковому, неловкому и туповатому прислужнику. Наверно, вечно кошачье: хозяин – всегда лох. Признаюсь, что, умиляясь пушистому комочку, трогательно перебиравшему лапками, стараясь утвердиться на скользком паркете, я многое делал невпопад, чему виной мое невежество в отношении кошачьих свойств и пристрастий. Например, был уверен, что кошки любят молоко, – ну, тот самый, уютный образ: котенок у печки. За всех не поручусь, но моя эту жидкость отвергла сразу и решительно. Лизнула раз-другой, затем поглядев на меня с упреком: мол, что за дрянь подсовываешь? То есть пристрастье кошек к молоку оказалось хотя б отчасти литературным. Еще предрассудок: кошки любят, когда их гладят. Моя-то терпеть не могла – вырывалась, шипела, царапалась. Лишь позволяла слегка ногтем почесать ей лобик. Тогда урчала, довольная.

Нелюбовь к ласкам можно было объяснить ее помоечным происхождением и бездомным младенчеством, к ним непривычкой. Но, скорей, то отдавало аристократизмом, неприятием фамильярности. Меня подчас раздражала ее аристократическая рассеянность. Бывало, я окликал зверька многократно, а тот – ноль внимания, лишь досадливо морщился, увлеченный чем-то важным, надо полагать, общеньем с нематериальными сущностями моего, верней, теперь нашего с ним жилища. Она не отвергала мою дружбу, но без амикошонства, внятно намекая, что меня способна одарить куда большим, чем счастье покровительства и слюнявого умиления. Я и сам вскоре понял, что это мелкое существо каким-то образом причастно к моей вожделенной встрече с собой, даже сулит ее. С чего это взял? Трудно сказать. Может быть, потому, что коты истинно познали жизненное поле, что, несомненно, чувствовалось, – и удачливы в романе с самим собой. Значит, имело смысл у них поучиться, стоило сдружиться глубоко, кропотливо осваивая дружбу.

Если друг-человек – зеркало кривое, норовящее зримо выпятить достоинства или, бывает, что недостатки, то кошка-подруга – не что иное, как таинственное зерцало, где может проступить твой портрет в мерцанье инобытия, обрамленный самой истиной. Может, все это бред, фантазия, мираж в пустыне существования. Но вторженье природного существа в измызганное моей думой и чувством пространство меня так потрясло, что рождало высшие упования. Это стало той новизной, в которой моя жизнь нуждалась, но которой я и чурался, предпочитая перетирать затертые до дыр всеобщие места. Скучней, но безопасней, чем предстоянье неведомому. Тоже общее место.

2.5. Как я сказал, из драного зверька вскоре вылупилась прелестная кошечка. Уже не бесполый котенок, а по-женски кокетливая. Мне хотелось думать, что она кокетничает впрямую со мной. Не уверен, может быть, и бескорыстно, как иная женщина. Допущу, что тут схема кокетства, лишь по виду женского, но вовсе на другой основе, – или, скажем, лукавое заигрыванье с самим мирозданием. Так или иначе, мои отношенья с кошечкой постепенно стали напоминать любовные. По крайней мере, с моей стороны. Ее ж любовь, если и была, – была, не сомневаюсь, к такому я чуткий, – то не больше сходная с человеческой, чем кошачья дружба с людской. Мои чувства будто скользили по ее гладкой шерстке. Если ж судить об ее чувствах по внешним проявлениям и в соответствии с человеческими, то любовь зверька могла б показаться холодноватой. Но это, скорей, на поверхностный взгляд. Что если кошачья любовь неранящим острием врезается в предмет, а его исподволь обволакивает иноприродной страстью, спутывает нитями, протянутыми из ниоткуда?