Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Выслушав, я даже испугался, но вовсе не потому, что мыслитель раскрыл мой истинный мотив. Наоборот, – мне показалось, что и он говорит безумно, лишив меня своего здравого смысла, как последней опоры. Мыслитель продолжил: «Вот еще любопытней вопрос, которым ты, возможно, и задавался: сколь кошки причастны Богу единому? А может, они и вовсе безбожны? Святы животные вертепа, а кошки, напротив, не водятся ль только с демонами? С демонами обжитого места, которые заменили им рогатых лесных духов». – «Кошки не чураются икон», – напомнил я. «Да, не чураются, – кивнул мыслитель. – Подчас кажется, что они служители доброго домашнего бога, а не яростного Вселенского Духа, способного испепелить дотла. Его жрецы, которые уютным мурлыканьем могут убедить, что наш дом истинно убежище от всесветских бурь. Но – сам ведь знаешь, что жрецы лукавы. Коты, они и отчужденность, и уклончивость. Они – природа, для жилища губительная. Сами-то ничтожны, но в нашей фантазии впрямь могут предстать двойственной сущностью, двуликим чудищем».

Тут я подивился его прозорливости: в моих сновиденьях издавна мелькал образ кошки о двух головах, – вторая – не человечья ли? Впрочем, в последнее время друг словно б заглядывал в мою душу.

«Может быть, – вдруг осенило меня, – они воплощенная неискренность, подвох Творения?» Такой зигзаг мысли, казалось, обескуражил моего собеседника, который недавно вроде был готов предположить, что эти зверьки безбожны. Он даже поплевал через плечо, будто отгонял беса. «Нет, нет, – мотнул он головой, – такого быть не может. Ты поминал сам, что кошка ведь Божья тварь, частица единого замысла. Может, и верно, осколочек зеркала, средь бесчисленно многих, разбитого вдребезги бурленьем ненадежных эмоций, которым лишь изредка хватает силы и навыка, чтоб превратиться в чувства». Очевидно, что в тот день его мысль была непривычно зыбкой, неуверенной и противоречивой. Или, может быть, я свою, вовсе подменив кошачьей, оголил, сделал до конца уж бессловесной. Оттого чужая речь мне теперь слышалась, как невнятный гул или рокот, – я был уже не способен к ней подобрать верных слов. Мыслитель же, сглотнув слюну, закончил: «Твоя учеба у кошки, – одобрил, – чем не ловкий прием? Чего уж лучше – скинуть бремя Креста, погрузиться в безгрешную природу, где время не устремлено от обетованья к свершению».

Так сказав, он канул бесследно в моем неустремленном, потому болотистом времени, иль, может, речь его перестала до меня доноситься. Жаль, наверно, – в мной обретенном безобразном и лишенном памяти мире он, пожалуй, оставался для меня лишь единственным остатком прежней реальности. Но друг мой, признаюсь, с некоторых пор мне стал неинтересен, ибо говорил почти моими словами. Как и я, он стал подчас заговариваться, возможно, следуя наивысшей внятности. Афоризмы его лишились для меня смысла, каменные глыбы одна за другой обратились в песок. Теперь он уже изъят навсегда из моей судьбы, он иссяк, развеялся, как полуденный призрак. А что дальше? Блаженное беспамятное, в прямом смысле – безумие. Жизнь теперь мне являлась просверками, тлеющими блестками небесных шутих, – и каждый миг был случаен. В конце концов, совсем запутавшись в причинах и следствиях, я совершил преступленье, злейшее предательство: изгнал зверька из своего, точнее, нашего с ней жилища. Сам не знаю, зачем так поступил. Может быть, то было жертвоприношенье все ж не утоленным до конца алчным духам вины и памяти. Нет, скорей, так отделываются от ставшего ненужным учителя, мудрость которого изжита, затверженная назубок, а его назиданья теперь скучны и досадны.

А может, я все-таки хотел сотворить событие, чуть всколыхнуть болотную гладь застоявшегося тут времени. Однако все осталось по-прежнему, пространство – так и завороженным кошкой. Словно б она даже, как раньше, присутствовала, только теперь незримо, – жалко мяукала по ночам. С моей стороны было отчаянной смелостью, рискнуть вновь остаться один на один с населявшими мой дом призраками. Но лишь тихо шелестели знакомые голоса, ибо в доме пронзительной нотой звенела тоска по мной изгнанному живому существу. Кошечку я отвез далеко, в лес, кажется, хитро запутав обратный путь. Она вернулась примерно через неделю, – так сужу по дозе испитой мною грусти. Вот ведь уж точно мистическое свойство кошек, их способность через многие километры возвращаться домой. Что служит им компасом? Ну не запах, конечно, куда там. Наверно, зов покинутого ими пространства. Думаю, я и сам бы теперь, подобно коту, всегда б нашел дорогу ко мне родным призракам.