Бумажный театр. Непроза

Библия в годы моего детства была книгой редкой, после революции издавалась она только в издательстве Патриархии, можно сказать, для служебного пользования, как какая-нибудь внутренняя инструкция ЦК или КГБ. Купить ту Библию было почти невозможно. Но я прекрасно помню Евангелие, переписанное церковной старушкой от руки, как в догутенберговские времена. Самиздат, между прочим!

Первое Евангелие, которое я купила в подарок моей подруге году в 1960-м, было приобретено у таможенника, который конфисковал эти издания в аэропорту, когда их пытались ввезти в нашу слабо евангелизированную иностранные миссионеры. Свою благотворительную миссию они таким образом выполняли, и таможенники участвовали в этом процессе. С таможенником свела меня красавица, живущая в нашем дворе. Она была валютная проститутка, но слов таких мы еще не знали. Евангелие было новенькое, изданное на русском языке бельгийским издательством “Жизнь с Богом”, стоило 25 рублей. Моя университетская стипендия составляла 35 рублей. Это для размерности суммы – Евангелие было дорогой книгой. Таможенник неплохо зарабатывал, но покупатели не были в претензии.

Моими воспитателями были два шкафа моих бабушек и еще один, третий, в квартире моей подруги-одноклассницы Лары. Интеллигентная русско-еврейская семья из Тбилиси, шкаф большой. Все книги стояли корешком вперед, а некоторые – позади, припрятанные. Оттуда мы с Ларочкой однажды вытащили две книжки. Одна была “Декамерон” с иллюстрациями. Я узнала тогда, что такое гульфик, и, кажется, именно тогда проявила к нему интерес. Книжка была очень увлекательной, мы ее долго разглядывали. Прочитали, но она не показалась нам особенно смешной. Наверное, только современники могли здорово смеяться над этими довольно тривиальными историями.

Вторая книжка был сборник стихотворений Бориса Пастернака, “Избранное” 1934 года издания. Там было стихотворение, которое я не могу не привести – оно было чрезвычайно важно для меня. Думаю, что оно важно для всех – там есть важная формула взаимоотношений человека с поэзией:

Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут – а слова
Являются о третьем годе.
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать – не мать,
Что ты – не ты, что дом – чужбина.
Что делать страшной красоте,
Присевшей на скамью сирени,
Когда и впрямь не красть детей?
Так возникают подозренья.
Так зреют страхи. Как он даст
Звезде превысить досяганье,
Когда он – Фауст, когда – фантаст?
Так начинаются цыгане.
Так открываются, паря
Поверх плетней, где быть домам бы,
Внезапные, как вздох, моря.
Так будут начинаться ямбы.
Так ночи летние, ничком
Упав в овсы с мольбой: исполнься,
Грозят заре твоим зрачком,
Так затевают ссоры с солнцем.
Так начинают жить стихом.

Для девочки 12–13 лет текст вполне невнятный, но тем не менее с этого момента или около него началась моя жизнь с поэзией. К этому времени в школе мы уже прошли стихи Пушкина и Лермонтова – про крестьянина, который торжествует, и про белый парус… Может, это и странно, что для меня чтение началось с поэзии. А может, не так уж и странно: заложенное в человеке стремление ритмизировать и рифмизировать текст связано с его глубинным свойством – постоянной борьбой в его душе хаоса и космоса, бессруктурности и порядка. Потребность в поэтическом слове живет в человеке с древности. С какого именно времени – проверить невозможно, но доказательство тому – древние колдовские заговоры, шаманские действа, молитвы и народные песни…

Пути моего чтения прихотливы, на них печать случайности, но случайности эти все-таки я выбирала сама. Отношения с писателями складывались по законам любовного романа: первое прикосновение, жар и пыл, потом либо охлаждение, либо пожизненная любовная связь, со взлетами и падениями. Классе в пятом-шестом, уже после поэтической прививки, полученной от Пастернака, произошел роман с О. Генри. Тронули меня лаконизм рассказов и элегантность финала. На каждой странице коричневого лохматого томика (до сих пор жив!) засохшие капли супа и компота. Наизусть. И вовсе не Чехов. Нисколько не Чехов! А потом начинался Толстой. “Хаджи Мурат”. На всю жизнь. Но нисколько не Достоевский. И не Диккенс, а Томас Манн… Продолжается Пастернак, появляется Мандельштам.