Бумажный театр. Непроза

Никто из моих знакомых никогда не видел списков запрещенных книг. Если такие списки и существовали, то хранились где-то в столах гэбэшного начальства. Прошло много лет, прежде чем пришло понимание этой границы – разрешенного и запрещенного. Это был старинный российский вопрос, и мы были не первым поколением, которое с ним столкнулось. А были ли разрешены эпиграммы Пушкина, ходившие по рукам в начале XIX века? Лицейские шалости, матерные вирши, “Гавриилиада”, в конце концов? Они были неподцензурными… Российская цензура всегда хорошо работала. Достаточно вспомнить историю Чаадаева с его “Философическими письмами”, за которые он был объявлен сумасшедшим в те года, когда термин “карательная психиатрия” еще не был изобретен. А история Радищева, издавшего свое “Путешествие из Петербурга в Москву” в 1790 году и получившего смертный приговор за это сочинение? Милосердием Екатерины Второй этот приговор заменили десятилетней ссылкой в монастырь, но книга эта была впервые напечатана в 1905 году, после первой русской революции, спустя сто с лишним лет после ее написания. До той поры книга Радищева ходила “в списках”. Специалисты считают, что таких списков было около сотни. Александр Сергеевич Пушкин читал и комментировал купленный им для личной библиотеки экземпляр, который прежде хранился в Тайной канцелярии… Сегодня в музеях можно найти и списки книги Радищева, который отпечатал ее в собственной типографии в количестве двадцати экземпляров, и списки эпиграмм Пушкина, остроумных, “неполиткорректных”, как мы сейчас сказали бы… то, что ходило по рукам. Это был самиздат, господа! Кажется, Россия родина не только слонов, но и самиздата…

Многие книги, которые попадали в руки во времена нашей молодости, надо было быстро прочитать, вернуть хозяину или передать товарищу, но чужим не показывать. Вообще, почти любая книга – ценность, и это доказывали также огромные очереди, которые выстраивались, когда объявляли подписку на невинных классиков. Впрочем, так ли они невинны? И Толстой, и Достоевский, и Лесков имели неприятности с цензурой и при жизни, и даже после смерти. История российской цензуры уже написана, и она чрезвычайно интересна. Непрерывная логическая нить приводит нас к позднесоветскому времени, когда для моего поколения (шестидесятые – восьмидесятые годы прошлого века) начался период “большого чтения”.

Историю каждого человека можно описать разными способами: через его генетику, то есть унаследованные им от родителей свойства и черты, через образование – где, чему и сколько человек учился, через общение – с кем общался, дружил, соседствовал, а можно и через последовательность прочитанных книг. Попытаюсь восстановить свою…

Как это ни смешно, даже мои первые детские книги, скорее всего, не находящиеся в списке запрещенных, тем не менее были давно уже изъяты из библиотек, содержались в спецхране и выдавались по специальному разрешению. И, уж во всяком случае, не переиздавались. Это были книги из книжного шкафа моей бабушки Елены Марковны, которая успела закончить гимназию в 1917 году и сохранила девчачьи романы Чарской, чудесную книгу Луизы Олкотт “Маленькие женщины” – и они же, ставшие взрослыми; там же была и книжка о маленьких японцах и маленьких голландцах и подшивка журнала “Задушевное слово”. В этом же шкафу я нашла и первую настоящую книгу “Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский” неизвестного мне автора Мигеля де Сервантеса Сааведры, академическое издание… Другой книжный шкаф, который пополнил мое образование немного позже, принадлежал второй бабушке, Марии Петровне. Он был поинтереснее и поопаснее, но до него еще надо было дорасти: “Камень” Мандельштама и “Четки” Ахматовой, “Котик Летаев” Андрея Белого, “Образы Италии” Муратова и “Толкование сновидений” Фрейда, даже, прости господи, томик Ленина “Материализм и эмпириокритицизм” с насмешливыми пометками покойного деда. Кстати, там же я нашла книжку, которая у меня сейчас хранится дома (кое-какие документы бабушки и дедушки я отдала в архив, а эту не отдала), – “Восстание ангелов” Анатоля Франса. Это одна из моих семейных драгоценностей, и имеет она очень странный вид: в самодельном переплете, который короче, чем формат страниц, так что страницы вылезают снизу из-под переплета приблизительно на палец. На последней странице написано: “Этот переплет я сделал из краденой папки, старых носков и хлеба в самые тяжелые дни пребывания моего в камере № 3 в Сталинградской тюрьме”. Дальше дата – март 1934 года. И подпись моего деда.

В шкафу бабушки Маруси обнаружилась и русская Библия, интерес к которой проснулся у меня позже. Это была домашняя книга, читаная, даже зачитанная, с подчеркиваниями. Была и вторая Библия, у прадеда с материнской стороны, на иврите с параллельным переводом на русский язык. Но это была Тора, без Нового завета. Еще одна семейная драгоценность.