Бунин, Дзержинский и Я

– Как он? – задумался над ответом Бекетов. – Солдат! Кто я был тогда? мальчишка, – когда на меня вихрем, с топотом полетела тяжелая конница, а впереди, на вороной лошади, с маршальским жезлом, в красной мантии и развевающимися по ветру, черт его знает какой птицы, перьями – всадник. И я попятился.

Но тот, кто понюхал пороху, кто был в сече, тот никогда не будет оглуплять этого человека. Он достойный противник, – вот что я вам, сударь, скажу. Я это знаю, я с ним бился и позже – и у Смоленска, и у Вязьмы, и у Бородина…

Так вот, в то утро Мюрат повел на нас французских драгун. Команда наша оплошала, и мы пошли в галоп, когда серые лошади с синими французскими драгунами были на расстоянии двух лошадей. Мы дрогнули, меня настигал с какими-то непонятными выкриками драгун; сравнявшись, он было занес саблю и с размаху опустил ее, но рука его оказалась неуверенной, робкой, и сабля пошла рикошетом по спине и плечам. Я бессознательно развернул лошадь, и лошадь француза с наскоку уперлась в круп моей. От удара драгун вылетел из седла, но успел ухватиться за холку лошади, поводья болтались сбоку вместе с саблей. Неуправляемая лошадь по инерции неслась рядом со мной. Все это длилось мгновение; проскочив овражек и лесок, мы оказались в нашем расположении. Я соскочил с лошади, француз же, обхватив холку лошади, недвижно сидел. Подбежали конвойные, сняли француза, но он не мог стоять на ногах, и его понесли в лазарет.

Вскоре в лазарете оказался и я. Кровоточила спина, хирург долго там возился и, наверное, в сотый раз за день, как и многим до меня, бодро сказал: «До свадьбы заживет».

В лазарете на перевязке лежал и тот самый драгун, что полоснул меня по спине. У него отнялись ноги. Я глянул на беспомощное тело, скорчившееся на железном столе. На меня смотрел мальчишка, безусый, смуглого лица, с испуганными детскими глазами. Он неожиданно встрепенулся, узнав меня, что-то залепетал, судорожно ощупывая карманы мундира, и достал трубку. Вот эту.

Помолчав, капитан сказал:

– И те рубцы на плечах, и эту трубку, как вы догадываетесь, я получил в один и тот же день от одного и того же человека в этой самой местности, где мы сейчас с вами находимся.

Бекетов повернул свое изрытое лицо к окнам, к темноте…

– А ведь вы, капитан, тогда могли изрубить драгунчика, – с холодной твердостью сказал Жигалин. – Отчего не сделали?

– А вы бы стали биться с безоружным, ротмистр? – глянул на Жигалина Бекетов. – Я не стал…

Наступило молчание. Никто не хотел говорить. Полковник смотрел на Костромина, Костромин – на Жигалина, Жигалин – на Ла Гранжа…

– Так вы действительно не хотели убивать того драгуна? – вдруг заговорил с горячностью Людвиг. – Он струсил, а вы сжалились? А как сказывают, жалость – самое низкое чувство…

– Есть немало людских пороков, но один из самых низких и недостойных – не жалость, а жестокость. В двенадцатом году французы не испытывали тягот до тех пор, пока не стали грабить, жечь, насильничать. Жестокость всегда имеет отсчет, отправную точку, и с этой точки она в определенное время валом обрушивается в обратную сторону. Француз это и посеял в прошлую войну.

За полночь успокоились. Людвигу и капитану постелили в гостиной. Капитан не спал. Он долго ворочался на диване, скрипел пружинами, то вздыхая, то ворча. Не спалось и Людвигу.

«Что же произошло сегодня? Все сплелось в один неразрешимый клубок – и капитан со словами о жестокости и милостью к мальчишке-французу, и Костромин с его жадным интересом к Мюрату, и сожженное французами имение полковника…

И черная сумка с вензелями… И листки в этой сумке, исписанные отцом…

Они радовали своим родством и до боли пугали… Зачем они? Нет, грех от них отказаться… Грех… А эти люди?… Капитан с кровавыми рубцами, Жигалин с гитарой, генеральский адъютант с любопытными и испуганными глазами… Кто они?» – думал Людвиг словно в тумане. Они его держали и не отпускали. Сквозь сон сильный и густой голос откуда-то сверху спросил:

– Ты чей будешь?

– Как чей? Чей? – мелькало туманно в голове. – Ты чей? – снова сказал голос.

Он с усилием открыл глаза – никого. С иконки под самым потолком смотрит святой. Горит лампадка.

– Фамилию я твою вроде слыхал где-то… Но где? – говорил Бекетов, поднося огонь к чубуку. – Ты случаем не из королевских подвижников, кто бежал от якобинцев к нашей царице?..

«Почему к царице? Царицы в Неаполитанском королевстве никогда не было, – определил Людвиг. – Король был, Мюрат, отец с ним, а царицы не было.

Огромные красные круги снова отделялись от лампадки и злыми огненными языками поднимались вверх, как в том не виданном им Смоленске. И в этом огне Мюрат с его отцом, штабным офицером… Что там с ними, что они там, в огне, искали?..

Туман в голове и что-то неясное, запутанное теснилось в его сознании. Ах да, черная сумка с вензелями…