Бунин и Набоков. История соперничества

Это предыстория, а сама история начинается 18 марта 1921 года. Владимир Набоков пишет Бунину свое первое письмо, в котором слышны отголоски писем В. Д. Набокова к Бунину. Набоков, в то время еще кембриджский студент, обращается к Бунину как к мэтру:

18-III-21 Grunewald 1 Egerstrasse.

Многоуважаемый Иван Алексеевич,

посылаю вам несколько – наудачу выбранных – стихотворений и пользуюсь случаем сказать вам, как ободрило меня то, что писали вы о моем робком творчестве, – тем более, что хорошие слова эти исходят именно от вас – единственного писателя, который в наш кощунственный и косноязычный век спокойно служит прекрасному, чуя прекрасное во всем, – в проявлениях духа человеческого и в узоре лиловой тени на мокром песке[48], – причем несравненны чистота, глубина, яркость каждой строки его, каждого стиха.

Простите, что так неладно выражаюсь: это так же трудно, как признанье в любви – давнишней любви.

Словом, хочу я вам сказать, как бесконечно утешает меня сознанье, что есть к кому обратиться в эти дни великой сирости.

Многоуважаемый Иван Алексеевич, глубоко уважающий вас

В. Набоков[49]

Владимир Дмитриевич Набоков был убит русскими ультрамонархистами в Берлине 28 марта 1922 года. Потеря отца, которого Набоков боготворил, была невыразимой травмой.

В следующее письмо, посланное из Берлина в ноябре 1922 года, Набоков включил текст стихотворения, посвященного Бунину («Как воды гор, твой голос горд и чист…»). Само письмо по настрою и по манере описания близко берлинским рассказам Набокова 1920-х годов:

<26 ноября 1922 г. Берлин>.

Глубокоуважаемый Иван Алексеевич,

бывают в жизни мгновенья, когда хочется сказать звездному небу, что оно прекрасно, – так, чтобы оно услыхало. В такое мгновенье я написал стихи, которые вам посылаю. Это было в дождливую ночь. Я возвращался к себе. Ветер трепал деревья вдоль черной улицы, блестевшей местами, как мокрая резина, и с коротким, плотным стуком падали каштаны. И внезапно мне стало так легко, так уютно от мысли, что дома у меня есть ваши книги, – и потянуло передать вам это чувство – как можно искреннее, как можно звучнее.

Простите же мне мою смелость, простите, что докучаю вам непрошеным приветом. Я хочу только, чтобы вы поняли, с каким строгим восторгом я гляжу с моего холма на сверкающую вершину, где в скале вами вырезаны вечные, несравненные слова[50].

Влад. Сирин.

* * *