Бунт континента

Джефферсон пытался объяснить барону, что предложенное им срочное строительство укрепленного форта на реке Джеймс невозможно осуществить, ибо у ассамблеи нет средств для найма рабочих. Барон не мог понять его: «Давать мне рота ополченец, и мы строить форт за два недель. Или сотня черный невольник — и дело бывать сделан».

На это губернатор штата Вирджиния говорил, что он не станет вводить у себя прусские порядки. По вирджинским законам гражданская власть не имеет права вынуждать свободного человека бесплатно трудиться, даже если он находится в данное время на военной службе. Не может она также использовать невольников без согласия их хозяина.

«Ваш свободный людей переставать быть свободный и ваш владелец рабов переставать иметь свой невольник, потому что британцы приплывать на незащищенный река и увозить и тех и других!» — кричал фон Штойбен.

Военные и гражданские правители колонии не могли расслышать и понять друг друга.

Беда была в том, что все меры, предлагавшиеся фон Штойбеном, представляли собой сгусток того, что Джефферсон ненавидел всеми силами души. Это была та самая тирания, против которой они начали свою борьбу. Как же он мог теперь своими руками — своими приказами — осуществлять то, за что еще недавно проклинал королевскую власть и британский парламент? Да, возможно, роль военного лидера была ему не по плечу. Разве мог бы он когда-нибудь сделать то, что, например, Вашингтону приходилось совершать чуть ли не каждый день? Отдавать приказ о бичевании полуголого дезертира на морозе? О расстреле бунтовщика? Разве смог бы отказать в помиловании несчастному юноше Джону Андре — шпиону, схваченному с секретными бумагами?

Когда он согласился занять пост губернатора, война полыхала где-то далеко от Вирджинии. Ему все время казалось, что Лондон вот-вот поймет безнадежность затеянного противоборства, отзовет войска и корабли, даст американцам возможность самим устраивать свою судьбу. А пока его задачей, как он ее понимал, было проводить в жизнь самые разумные законы и отдавать полезные и разумные распоряжения. Если же эти законы почему-то не соблюдались, а распоряжения не выполнялись, в этом уже не было никакой вины губернатора — разве не так?

Ему все время приходилось выслушивать упреки в том, что он не стремится занимать посты, уклоняется от своего гражданского долга, предпочитает отсиживаться в своем горном гнезде. Джон Адамс писал ему: «Нам нужна Ваша энергия и таланты... Умоляю, вернитесь в Конгресс и помогите нам побороть инфляцию... Ваша страна еще не достигла той степени безопасности, которая позволила бы предаться радостям домашней жизни..».. Эдмунд Пендлтон корил за то же: «Нас ранит, когды вы заговариваете об уходе на покой. Вы еще слишком молоды, чтобы уйти от служения обществу».

Радости домашней жизни!

Ах, знали бы они, какой болью сжималось его сердце каждое утро, когда побледневшая и исхудавшая Марта спускалась к завтраку, неуверенно нащупывая ногой ступени лестницы, ведя прозрачной рукой по перилам. Когда она пыталась поднять с пола и усадить на стул трехлетнюю Полли, а потом разжимала пальцы и виновато смотрела, как восьмилетняя Салли Хемингс справляется с этой — уже непосильной для нее самой — задачей. Как страшно было слышать по ночам сиплый кашель, переходящий в свистящее дыхание и стоны.

Из Ричмонда им пришлось бежать под порывами безжалостного январ-ского ветра. Нет сомнения в том, что новорожденная Люси Элизабет именно тогда подхватила простуду, которая три месяца спустя унесла ее в мир иной. К двум детским могилам на склоне его любимой горы добавилась третья.

Смерть дочери привела Марту в состояние близкое к помешательству. Она ходила взад-вперед по спальне, тихо подвывая, мотая головой, хлопая себя по щекам будто в наказание. У нее появилась потребность рвать или ломать все, что попадало ей в руки: постельное белье, свечи, перья, детские игрушки. В какой-то момент она начала выдирать страницы из Библии и разрезать их ножницами на мелкие кусочки. Если Джефферсон пытался утешать ее, она смотрела на него как на чужого, как на забредшего в дом незнакомца. Но однажды вдруг замерла, устремила недобрый взгляд прямо ему в лицо и начала говорить.

Будто все накопленные за десять лет обиды, горечь, разочарования прорвали плотину и обрушились на него волной упреков и обвинений. Это он, он был во всем виноват. Он оставлял ее одну в недостроенном доме, посреди диких лесов, сражаться с непогодой, болезнями детей, тяготами домашних трудов. Он исчезал на месяцы, чтобы вместе со своими друзьями раздувать смуту, разрушившую мирную жизнь людей, залившую всю страну огнем и кровью. Это вы разожгли непосильную войну, а теперь не можете защитить нас от врага. И мы вынуждены бежать, бежать все дальше и дальше, под снегом и дождем, как зайцы от зубов собаки, как крысы, выгнанные из своих нор!

Таковы были его «радости домашней жизни» этой весной.