Бунтарь

Но южанину было не до Старбака. Пропил оканчивался за пару сантиметров до края бревна, для продолжения работы требовалось ствол сдвинуть.

— Хватай! — Труслоу спихнул в яму обрубок крепкой ветки с развилкой, — Подопри дальний конец и поднажми, когда скажу.

Старбак поднажал, перемещая бревно сантиметр за сантиметром до нужной точки, и был вознаграждён краткой передышкой, в течение которой Труслоу забивал в распил клинья.

— И какими же немыслимыми благами поручил соблазнять меня Фальконер? — полюбопытствовал крепыш.

— Пятьдесят долларов премии. — ответил Натаниэль, с удивлением отметив, что в проницательности поганцу не откажешь, — Вам прочитать письмо?

Труслоу осклабился:

— Думаешь, я читать не умею, а?

— Тогда прочтите сами.

— Пятьдесят долларов, говоришь? Покупает меня… Фальконер верит, что может купить всё, что пожелает, лошадь ли, мужчину, шлюху. Беда в том, что покупки быстро ему надоедают, и разницы нет, идёт речь обо мне или о тебе…

— Меня он не покупал. — возразил Старбак не совсем искренне и твёрдо заявил, — Полковник Фальконер — хороший человек.

— Тебе известно, почему он освободил своих негров?

Версия Птички-Дятла о желании полковника подложить свинью супруге доверия у Старбака не вызывала. Озвучивать её не хотелось и юноша решительно сказал:

— Потому что это было правильно.

— Может, и так, — хмыкнул Труслоу, — Правильно-неправильно, не о том разговор. Рабов он отпустил из-за женщины. Не веришь мне, — спросишь Ропера. Прикатила к нам из Филадельфии цаца с ветром в голове. Поучить нас, убогих, жизни. Подцепила Фальконера и намекнула, дескать, от всяческих благородных поступков у неё ножки подламываются, и она враз хлопается на спинку. Тот лопух рад стараться: губёшки развесил и всех черномазых на свободу! А вместо обещанного сладенького — большие глаза и благородное негодование: я порядочная, как вы подумать могли? В общем, выставила его на посмешище перед всей Виргинией. Он и Легион затеял, чтобы заставить земляков забыть, какого маху он дал. С героя войны взятки гладки. Берись за пилу.

Старбак хмуро повторил:

— Вашингтон Фальконер — хороший человек.

— Он может себе позволить быть хорошим. Денег у него больше, чем мозгов. А теперь за пилу, парень. Или работка для тебя тяжеловата? Работа, парень, лёгкой не бывает. Хлеб насущный не достаётся легко. Берись. Скоро подойдёт Ропер, сменит тебя. Он обещал, а обещания Ропер держит.

Старбак взялся за пилу, и мучения возобновились. На ладонях вздулись водянки, ломило спину, ноги, руки, но Натаниэль рвал и рвал вниз ручку инструмента, протягивая зубья пилы сквозь толстенное бревно, бездумно и ожесточённо. Только на задворках сознания смутно билось бледное воспоминание о виденной в Бостоне паровой пиле, распускающей на доски несколько брёвен одновременно. Господи, здесь, что, о прогрессе не слыхали?

Забивая клинья во второй распил, Труслоу спросил:

— У нас война вроде намечается, да? Из-за чего сыр-бор-то?

— Права штатов. — коротко ответил Старбак.

— А попроще?

— Попроще, мистер Труслоу: Америке не нравится, как ею управляют.

— Я думал, у нас в Конституции прописано, как Америкой управлять.

— Прописано, да не всё.

— Мудришь, парень. Ты мне скажи, почему нам приходится драться за право держать ниггеров?

— О, Боже! — вздохнул Старбак.

Давным-давно он поклялся отцу не позволять никому произносить при себе гадкое слово «ниггер». Давным-давно, в другой жизни.

— Ну, так как, парень? Почему нас вынуждают воевать?

Старбак привалился спиной к стенке ямы и попробовал растолковать:

— Часть северян за то, чтобы отменить рабство вообще. Другие хотят ограничить его распространение на запад. При этом и первые, и вторые сходятся в том, что рабовладельческие штаты не имеют морального права влиять на политику страны.

— Почему негритосы так заботят янки? У них же их нет?

— Вопрос морали, мистер Труслоу. — объяснил Старбак, оттирая забитые трухой глаза припорошенным той же трухой рукавом.

— Из попадавшихся мне в жизни субчиков, разглагольствующих о морали, ни один ни на что не годился. Кроме, разве, попов. А ты сам, что, парень, о ниггерах думаешь?

— Я? — переспросил Старбак.

А, действительно, что он сам думает?

— Я думаю, сэр… Я думаю, что всякий человек, вне зависимости от цвета его кожи, имеет равное право перед Господом на счастье и уважение.

Фраза получилась до отвращения шаблонная и неживая, совсем, как у старшего брата, а Джеймсу по части ораторского искусства было далеко до их отца. Когда о правах негров говорил Элиаль Старбак, казалось, ему вторят ангелы с облаков.

— Тебе нравятся ниггеры, что-то в этом роде?

— Они — Божьи создания, мистер Труслоу…

— Свиньи тоже Божьи создания, что не мешает нам их откармливать и резать. Не одобряешь рабство?

— Не одобряю, мистер Труслоу.

— Отчего же?

Мысли Натаниэля разом спутались и вместо стройных, как у отца, доводов: мол, негоже человеку владеть себе подобным; рабство порабощает, в первую очередь, самого рабовладельца; вместо выкладок об экономическом ущербе от оттока белых ремесленников из рабовладельческих областей, юноша смог выпалить лишь одно:

— Неправильно это.