Бунтарка и Хозяин Стужи

Даже если я начну говорить, они не поверят. Не поверят ни единому моему слову.

Все, что я могла сейчас сделать — это отойти и осторожно опуститься в кресло, рядом с камином. То самое кресло, где Каэтан меня осматривал, где дал мне зелье, чтобы я могла вспомнить тот клятый вечер!

Чтоб его и не было вовсе!

Сейчас, когда потрясение от случившегося начинало понемногу отступать, я снова вспомнила слова Хелены. О том, что отец Хьяртана забрал мою мать в Эрнхейм, о том, что пожелал сделать ее своей игрушкой. Тот день, когда ее забрали, казался мне самым ужасным, самым нелепым — я с детства не понимала, для кого моя светлая мама могла представлять угрозу. А может, дело было совсем не в угрозе, может, ее сила тут вовсе была ни при чем.

Просто она отказала тому, кто пожелал сделать ее своей.

Может, тот инкрустированный дорогущими камнями ошейник был его даром? Но тогда как он оказался у нас дома после ее смерти? Только если она была знакома с ним до этого… еще раньше.

Эта мысль настолько меня ошеломила, что я сидела, уставившись на полыхающее в камине пламя, не в силах справиться с охватившими меня чувствами. Их было столько, что они просто обрушились на меня, скрутились в клубок в животе и растеклись в каждую клеточку тела ледяными нитями. Меня затрясло несмотря на то, что я сидела рядом с живым пламенем, которое должно было согревать, но не согревало.

Как, почему?

Неужели мама все-таки была с ним?

Эта мысль окончательно выбила из меня остатки спокойствия, которое мне сейчас очень бы пригодилось: дверь распахнулась и в комнату вошел Хьяртан. Ледяной, как его суть, он смотрел на меня сверху вниз даже несмотря на то, что я вскочила.

— Выйдите, — скомандовал он воинам, которые расступились перед ним.

И, когда мы остались наедине, шагнул ко мне.

— Я предупреждал, нэри Селланд, — холодно произнес он. — За то, что произошло на площади, вы будете наказаны.

В этот момент на меня напал ступор. Наверное, и надо было что-то сказать, но у меня кончились слова. Он же, напротив, медлил, будто чего-то ждал. Ждал, что я буду оправдываться, говорить, что это не моя вина, а может, что буду ругаться или как обычно с ним спорить, но сил на споры уже не осталось. Не тех, которые чуть не превратили внутренний двор Эрнхейма в весеннюю полянку, а тех, которые всегда толкали меня на свершения. Ну или на то, чтобы противостоять Стелле, Душану, Арлетте, защищать себя, Дороту и Фабиана. Вот только Фабиана мне и предстояло сейчас защищать, но иначе.

Лучше я сейчас промолчу, а с ним все будет хорошо. У него будет лечение. Он встанет на ноги, и точно никогда не узнает, что его спас тот, чей отец лишил жизни нашу маму.

— Насколько я понимаю, вам нечего сказать, — от его слов веяло холодом, но к холоду я уже привыкла.

Мне бы радоваться, что Душан будет жить, но даже этому радоваться не получалось. Во мне как будто погасло мое внутреннее солнце, которое согревало меня всю жизнь с самого детства. Солнышко, доставшееся мне от мамы.

— Нечего, — согласилась я. — Хотите наказывать — наказывайте.

— Да что с вами не так, Ливия?! — почти зарычал он. — Почему вы говорите тогда, когда лучше помолчать, а когда лучше говорить, молчите?!

— Вот такая вот я… несуразная, — передернула плечами. — Это у меня от мамы.

Слова все-таки сорвались с губ, хотя я не собиралась этого говорить! Я точно не собиралась этого говорить, но сейчас просто не удержалась!

— При чем тут ваша мать? — раздраженно спросил он.

Вот лучше бы не спрашивал.

— При том, что ваш отец держал ее при себе и хотел сделать своей любовницей, а когда она ему отказала — казнил!

В глазах его величества сверкнуло настоящее пламя — не стужа, а что ни на есть самый обжигающий огонь.

— Что за бред вы несете? — справившись с эмоциями, произнес он. — Будь ваша мать любовницей моего отца, я бы об этом знал.

— А она не была! — выплюнула я. — Поэтому наверняка сидела в подземельях — там, где ее никто не увидит. Или в клетке, которую мне обещали вы, но моя мама всегда любила только моего отца! Она бы никогда не связалась с тем, в ком нет ничего человеческого, и я никогда не стану вашей по своей воле…

Я осеклась.

— Все, хватит. Делайте то, что собирались, и оставьте меня одну.

— Вы мне приказываете, Ливия? — очень тихо спросил он. — После того, что устроили на площади, отменив мой приказ? После того, что назвали моего отца бесчеловечным?

Его ладонь легла мне на шею, пальцы сомкнулись пока что без силы, но так, что мне враз стало нечем дышать. Показалось даже, что удары бешено бьющейся жилки забирает его ладонь, что они втекают в нее и растворяются без следа, как совсем недавно он пил мою силу.