Буратино. Правда и вымысел…

Он сдохнет, наверное, скоро.

Прошу вас, синьоры, подайте нам сольдо,

Ночуем мы с ним под забором.

Текст оказался очень трогательным и душевным. Он очень понравился мальчику. Папа Карло даже удивился, как быстро он его выучил.

— Ладно, — произнёс он, беря в руки шарманку, — а теперь попробуем под музыку. Три-четыре, начали.

— Солнышко палит кудри мои, — запел Пиноккио изо всех сил.

— Так, хватит, — мрачно остановил его отец, — слух у тебя отсутствует полностью, но зачем же ты, подлец, так орёшь? Это ж тебе не кавалерийская атака.

— Надо петь тише? — расстроился Пиноккио.

— Тише и жалостнее, и больше души. Понял?

— Понял.

— Три-четыре, начали.

— Солнышко палит кудри мои, — застонал мальчик, и на этот раз допел песню до конца.

— Да-а, — сказал отец, отставляя шарманку и почёсывая затылок, — вот я думаю: может, тебе морду набить как следует?

— За что, папа?

— Для предания художественного образа. Ладно, не буду. Пойдём, правда, с твоим пением существуют два варианта: либо нам дадут много денег, либо надают пинков. Второе вероятнее.

Они вышли из дома и не спеша добрались до площади.

— Мы будем петь здесь? — спросил Пиноккио.

— Что за дурак у меня родился? — отвечал отец. — Перед кем ты здесь собираешься петь, перед полицейским что ли? Перед ним хоть джигу пляши — кроме как дубинкой ничего не получишь.

— А где же мы будем петь? — не унимался мальчик.

— Там, где жизнь кипит круглые сутки.

— Неужели в порту?

— В порту — в порту, — пробурчал отец.

Они прошли ещё немного и вскоре почувствовали солоновато-свежий, даже терпкий ветерок моря, запах моря, вкус моря. И мальчик первый раз в жизни увидел корабли.

Мир порта сразу покорил Пиноккио. Он обрушился на него подобно девятибалльной волне, смял и ошарашил мальчика буйством впечатлений.

Здесь бушевал пожар жизни, и это место страшно понравилось ему. Он смотрел на все широко открытыми глазами.

Корабли, огромные, как дома, в грязных потемках и угольной копоти. Красные от злости подрядчики, страшно матерящиеся друг с другом. Суетливые докеры, черные от угольной крошки, с паклей во рту, наполняющие пароходы углем. Бочки, огромные тюки, а как удивил паренька мусор, плавающий в воде. Казалось, что это не вода, а шевелящаяся земля, по которой можно ходить и даже танцевать. А какие здесь были колоритные люди! Шлюха-алкоголичка, валяющаяся на пирсе, юбку которой задрал какой-то шутник. Пьяный матрос, по пояс голый, в смешных наколках, с разбитой в кровь физиономией стоял недалеко от кабака и грозил заведению кулаком, при этом матерно ругался. А дальше по пирсу, где швартовались пассажирские корабли, публика была поприличней. Туда-то и направились наши музыканты.

Пароход был белый и удивительно чистый, а капитан прохаживался по палубе, не капитан, а картинка. Ловкие матросы в белоснежной форме суетились на палубе. А публика — сплошные баре. Дамочки в белых платьях, господа в цилиндрах, котелках, с часами и тростями.

— Какие красивые, — восхищенно прошептал Пиноккио, глядя на господ, отплывающих и провожающих.

— Ага, — согласился папаша с завистью, — богатые твари. Ладно, тут и станем. Соберись, плохо споёшь — убью.

И они начали:

— Солнышко палит кудри мои, дождик меня поливает…

— О, Господи, — перекрестилась одна молоденькая дама с перепугу.

Мужчины, все как один, неодобрительно посмотрели на музыкантов. А маленькая собачка, которую держал огромный лакей в бакенбардах и великолепной ливрее, залилась не то лаем, не то визгом и со злости на такую музыку цапнула лакея за белую перчатку, от чего тот исподтишка пригрозил папе Карло кулаком.

«Да, — понял Карло, — сборов здесь не будет. Сейчас прибежит дежурный по пирсу и выгонит нас отсюда».

Но он ошибался, надеясь на столь благоприятный исход, всё сложилось иначе. Из толпы отплывающих вдруг вышла дама, на полголовы выше самого Карло, весила она не меньше центнера и лет ей было около сорока. На её лице красовался огромный нос с маленьким пенсне, бородавка на щеке и растительность на верхней губе.

Воздев руки с зонтиком к небу, дама заревела басом:

— Божья Матерь, Дева Мария, что же ты делаешь, изувер?

Поняв, что дама обращается к нему, Карло слегка присел, втянул голову в плечи и перестал играть. Он стал ей делать какие-то жесты, которые можно было истолковать как: тише, синьора, что же вы орёте. Но дама не унималась:

— Вы слышали, господа, — продолжала она, — как тоскливо кричал этот ребёнок⁈ Так кричат дети только от невыносимой боли.

— Синьора, что же вы так орёте, — продолжал попытки сгладить ситуацию шарманщик, — мой сын не кричит, он поёт, просто голос у него такой.

— Голос такой⁈ — не унималась женщина. — А почему вид у него такой измученный? Каким надо быть сатрапом, чтобы довести ребёнка до такого мерзкого голоса и вида. У-ти, — засюсюкала дама, обращаясь уже к Пиноккио и доставая из ридикюля конфету, — вот тебе конфетка, мой маленький, бедненький ребёночек, — и тут же взревела: — Изувер, сатир козлоногий. Надо же ребёнка до такого довести.

С этими словами она сильно врезала ручкой зонтика по голове Карло. Пиноккио даже услышал звон головы своего отца.