Бурелом

Платон опустил на пол босые ноги, пошарил тапочки. Кто их знает, куда они запропастились. На цыпочках осторожно прошел на кухню. Здесь стоит бочка с водой. Ковшик упал на пол и загудел, как набат. Из хозяйской спальни испуганный возглас Нины Григорьевны:

— Кто там?

— Я, Платон. Пить захотелось…

— Напейся, напейся, сынок, — Нина Григорьевна вздыхает. Ее тревожит, что мужа нет третьи сутки. Бывало, что уходил и на дольше, а на этот раз отчего-то тревожно…

«Сынок!» Платон большими глотками жадно пьет воду, а в висках этак радостно постукивает: сынок, сынок… Для него, безродного, эти слова звучат как-то особенно тепло. «Вот чужие люди, а как свои, — размышляет он. — И кругом свои… А я-то боялся, узнают про деда, прохода не дадут…»

Платон было забрался в постель, как вдруг часы раскатились по комнате побудной трелью — подъем!

Умывались во дворе, голые по пояс. Растирали полотенцем грудь. Завтракали плотно — в лесу с пустыми желудками много не наработаешь.

— Батька опять к землянке пошел…

— Какой землянке? — заинтересовался Платон.

— Да какой там еще, самой обыкновенной! — отмахнулся Виктор. — На старости лет фантазировать стал…

— А ты об отце так не говори, — отозвалась Нина Григорьевна, — молод еще осуждать… Мы в свое время перед родителями на цыпочках ходили, а нынешняя молодежь больно грамотная стала… Слова не скажи, сразу начинают переговаривать.

— Мы в землянках жили, мы хлеба недоедали, мы сапог не видели! Хватит, мать, надоело, сорок лет Советской власти…

— Шалопай! — бросила вдогонку Нина Григорьевна.

— Зачем ты так с матерью? — спросил во дворе Платон.

— Надоели эти старые присказки!..

Поскрипывают по поселку калитки. Со всех сторон к конторе стекаются рабочие. В горбатом переулке Платон и Виктор повстречались с Иваном Вязовым. Тот поздоровался с парнями за руку, оглядел Платона с ног до головы, обернулся к Сорокину:

— Как, бригадир, дела?

— Лучше некуда, Иван Прокофьич!

— Хвалишься?

— А что не похвалиться, по восемьдесят кубиков даем, — приосанился Виктор.

— А Заварухин вот с девяноста не сходит, — сощурились в усмешке вязовские глаза. — Как же это — комсомольцы, а отстаете?

Виктор засопел. Втайне он давно мечтал обогнать Заварухина, но там подобрались опытные рабочие, а у него молодежь зеленая.

— Смотри, зятек, вызовет он вас на соревнование, побьет, придется кое-кому перед ним покраснеть…

У Виктора пламенем загорелись уши. Непривычно прозвучало «зятек», даже сердце заколотилось. Он отвернулся от Вязова и молчал до самой конторы. А Платан при упоминании о Заварухине незаметно дотронулся до своего носа — побаливал нос. Виктору о вчерашнем случае ничего не сказал. «Странно: если не Заварухин, то кто меня ударил? — недоумевал Корешов. — И осталась же еще в людях привычка зверя».

Когда садились в автобус, Иван Вязов поинтересовался у Виктора, не возвратился ли отец из тайги. Виктор отрицательно мотнул головой. «С девяноста не сходит, — вертелось у него на уме. — Но у Заварухина лесосека хорошая, — искал Виктор оправдания. — Вот на новую лесосеку перейдем, тогда посмотрим кто кого…»

В автобусе Платон неожиданно увидел у длинноногого Кости под левым глазом большой синяк. «Так вот кого науськал Заварухин», — чертыхнулся про себя Платон.

Виктор на работе нервничал. Он как будто старался выжать из трактора все, на что тот способен. На лесосеке Виктор отругал вальщика Николая Прошина.

— Куда хлысты навалил? Глаза на затылке?!

Николай виновато моргал. Потом махнул рукой, пошел к деревьям.

Тося заметил:

— Когда человек зол на себя, он зол на всех…

Анатолий, обрубщик сучьев, сегодня против обыкновения не донимал Тосю, не называл его «бабой»: у парня разболелся зуб, и он ходил с перекошенным от боли лицом.

— А ты за нитку привяжи его, а нитку к дереву, р-раз! — и порядок, — посоветовал Платон. — Он же у тебя шатается…

— Больно, — поежился парень.

— А ты как думал.

— Давай попробуем? — несмело предложил Анатолий.

Попробовали. Получилось. Анатолий долго разглядывал зуб, потом спрятал его в нагрудный карман и протянул Корешову руку.

— С меня пол-литра.

— Все на пол-литра меряешь… — буркнул Тося. — Это тебя не касается.

— Хватит вам препираться, — примирительно вставил Платон. — Что за парень этот ваш длинноногий Костя?

— Костя? Прихвостень заварухинский…

— Ясно.

— Что ясно?

— Да так…

Когда формировали вторую пачку хлыстов, набежавшая туча неожиданно разразилась проливным дождем. Тайга зашумела, заволокло ее синеватой дымкой. В тайге вдруг стало неуютно, как в тесной и неубранной квартире. Горизонт сузился, горизонта вообще не стало. Намокли спецовки, бревна стали тяжелыми, скользкими, как ужи. Анатолий вопросительно посмотрел на бригадира — не пора ли кончать, не то смайнает по хребту, не очухаешься. Но Виктор и слышать не желал.

— Не сахарные, не размокнете, — сказал он.

— Сытый голодному не верит, — вздохнул Тося, намекая, что Сорокину в кабине трактора тепло и не мокро. — Какая муха его сегодня укусила?..

— Не муха, а слова Вязова. Тот сказал, что мы комсомольцы, а отстаем от Заварухина.

— Его сам черт не обгонит, — задумчиво произнес Тося.