Бурелом

— А я вам небольшой подарок принесла. — Рита протянула книжку в зеленом переплете. — Два стихотворения моих в альманахе напечатали… Да, вы же не любите стихов… — притворно спохватилась она.

— Хорошие люблю, плохие нет. — Платон перелистал книжку альманаха, нашел отдел поэзии. — Поздравляю.

— Спасибо.

Это были те самые стихи, которые Рита читала со сцены колхозного клуба.

— Вам нравится Евтушенко? — неожиданно спросила Рита.

— Евтушенко? — переспросил Платон. — Ничего, модно…

— Почему модно? В наш век и должны быть такие стихи — экспрессивные…

Рита не закончила фразы — вошел новый гость. Было слышно, как на кухне Поликарп Данилович помогал гостю снять пальто, как тот шебуршал веником. Затем послышались шаги. В комнату вошел Заварухин. Увидев у постели Корешова Риту, он на какое-то мгновение растерялся, потом нарочито громко поздоровался, достал из кармана бутылку водки, поставил ее на стол.

— Витька дорогой передал, говорит Селиверст лекарство такое Корешову прописал… — кивнул он на Платона.

— Верно, — подтвердил Корешов, — прописал натереться…

Генка ладошками поелозил по коленкам.

— Ехал вчера, на косогор вышел, и потащило меня. Думал перевернется трактор, раздавит, как лягушку… Смехота и только! — Заварухин помолчал, глубоко вздохнул, обернулся к Волошиной. — Может, стишки нам почитаете?

Рита не заставила себя упрашивать.

Платон слушал полузакрыв глаза. Ему отчего-то до мельчайших подробностей вспоминалась сцена колхозного клуба, на сцене Рита… После этого короткие, нечаянные встречи, недомолвки и ничего, ни одного слова, которое бы скрепило их дружбу.

Генка повесил голову и тоже думал о чем-то своем. Возможно, стихи пробудили в его очерствевшем сердце воспоминания о детстве в осажденном фашистами Ленинграде. Потом воровская шайка, тюрьма… И снова бренчит на гитаре Степка-цыган:

Новый год, порядки новые,
Колючей проводкой барак наш обнесен…

«Я приду, чтоб руку друга взять в свои ладони!» — доносились до Генки слова из Ритиного стихотворения, проникнутые такой неведомой ему лаской и теплотой, что у него сжалось сердце. Душно стало ему, нестерпимо душно. Заварухин рванул ворот застегнутой рубашки. Порывисто встал и, даже не попрощавшись, стремительно покинул комнату. Стук двери и все стихло.

2

В грудь словно головешку зажженную кто сунул. Жар ударил в голову и погнал Генку по поселку. Ни холода, ни дороги — ничего не замечал Заварухин. Быстрой тенью пересек чей-то огород с осевшим от ветра и снега плетнем и, проваливаясь выше колена в сыпучем снегу, побрел дальше. Еловые ветки шуршали по рукавам полупальто, хлестали по лицу, словно желали вышибить из головы парня дурь.

Но чем дальше шагал в тайгу Генка, тем ярче разгоралась в груди головешка, бросалась жаром в захмелевшую от ярости и ревности заварухинскую голову. «Стишки читают, — скрежетал он зубами. — В соревнование втянули, человеком хотят сделать… Ну, я вам покажу стишки, взвоете! Я покажу вам, кто такой Заварухин!» Парень на ходу зачерпывает полную горсть снега, сует в рот. Зубы от холода заломило, в груди вдруг стало холодно, в голове прояснилось. Стоп, Генка, куда забрел?

Темные ели сомкнулись над головой, свисают с сучьев мшистые бороды лишайников. И долго же, видно, гнала тебя дурь, если не знаешь, куда забрел. Может быть, до поселка и рукой подать, но попробуй разгляди его за темной стеной елей. А в десятке метров сопка уперлась рылом в морозное небо. Тихо. Нервы у Генки напряглись, слух обострился, глаза стали зорче. Только в самой глубине их остался еще трепыхать огонь, пригнавший сюда Заварухина.

И видит Генка: смотрят на него из кустарника злые, голодные глаза, магнитом притягивают к себе. «Волк», — соображает Генка Заварухин и как-то весь внутренне подтягивается, напружинивается. Рука тянется к карману. Генка никогда не расстается со складышом, лезвие отточено, как бритва. И снова волна злости захлестывает парня.

— А ну, сука, кто кого, — цедит сквозь зубы Генка. — Иди же, сука!.. — густо дышит морозным паром. — Иди!..

Из кустов, словно приняв вызов человека, вышел долговязый волк. Он худ, он голоден, он зол не меньше Генки на морозную зиму, на то, что не уродились в этом году на дубах желуди, — ушли далеко кабаны, убежали в горы косули… Облизывается зверь, приседает на задние лапы, как для прыжка. Дыбом поднимается шерсть на загривке.

Теперь они стоят друг против друга всего в пяти-шести шагах, не спускают настороженных глаз. Генка крепче сжимает рукоять ножа, он не чувствует, как стынут пальцы, как морозище разгуливает под пальто.

— Ну, прыгай же, гад! — снова цедит Заварухин, наклоняет голову. Для лучшего упора выставляет вперед левую ногу. У него в руках нож, в груди жар, сейчас Генка сильнее зверя.

Глаза их встретились. Заварухину кажется, что видит он черные волчьи зрачки — неосмысленные, холодные, как сам снег. Волк заскулил обиженно, разочарованно и юркнул в кусты.

— Ха! Сдрейфил! — победно рассмеялся Генка. — Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — эхом откликнулась тайга.