Бурелом

Долго мучила Илью совесть. Но видел, что семья Анны может развалиться, а глупая баба, чего доброго, наложит на себя руки — сдался, завысил однажды норму выработки трактористу Полушкину. А сколько потом перестрадал, сколько выкурил махорки, один он знал…

— Да-а, дела! — протянул Вязов, пораженный рассказом мастера.

— Вот так! — хлопнул ладошками по коленкам Волошин. — Я виноват, мне и ответ держать!..

— Думаешь, спина широкая, выдержишь, — почему-то зло обронил Иван Прокофьевич. — Расхлебывать придется всем… Смалодушничал, Илья! По головке, конечно, за такие дела не погладят, но и пятнать рабочую честь из-за какого-то проходимца не дадим…

Вязов ушел.

Мастера до окончания смены так больше и не видели ни на верхнем складе, ни на лесосеках. Когда подошел за рабочими автобус, послали за Ильей в будку. Там его не оказалось. Кто-то высказал предположение, что он пешком отправился в поселок.

Солнце уже висело над притихшими сопками. Ни ветерка, ни стука топоров.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Платон оперся локтями о жесткую скамью. Дьявольская тряска, кажется, выворачивала все внутренности. «А ей хоть бы что, — скосил он глаза на свою попутчицу. — Сидит, как мумия». Чемодан Корешова то и дело выскакивал из-под скамьи. Платон водворял его на место ногой. На ногах у него все те же кирзовые сапоги, на ногах попутчицы — лакированные туфли. «У той тоже были лакировки», — вспомнил Платон. И пустячный случай, а запомнился. В увольнение они ходили в город. На танцах он пригласил девушку. Она смерила его взглядом с ног до головы, остановилась на его кирзовых сапогах — и отказала… С тех пор у Корешова пропал всякий интерес к танцам, и все из-за этих дьявольских сапог…

Чахлые деревца болот сменились диким переплетением бурелома, густыми зарослями ельника и пихтача. «Вот он каков край родительский, — во все глаза смотрел Корешов. — Тайга…» — Он не видел деда, даже на фотокарточках. В семье избегали о нем говорить, как избегают говорить о чем-то очень плохом… Мать как-то обмолвилась, что, когда они переехали в город, отца не хотели прописывать, долго не давали квартиры…

Показалась река и просевший мост. Там постукивали топоры. Впереди и позади моста знаки, запрещающие проезд. Машина остановилась. Почти одновременно хлопнули дверцы кабины. По правую сторону соскочил на землю щуплый подвижной шофер в куцей кожанке. По левую — грузный мужчина в шуршащем плаще. Вытирая потное лицо, задрал голову.

— Не растрясло, Маргарита Ильинична? — Он причмокнул полными губами, словно посылал девушке воздушный поцелуй.

Платон не слушал, о чем они говорили дальше. Он наблюдал за шофером, который вытанцовывал на пологом илистом берегу. Шофер, видимо, не решался гнать машину через речушку — уж очень норовистым было течение. Возвратился к машине, дернул за козырек кепки.

— Эх, была не была! — притопнул он ногой.

— Зальет свечи, пропали, — как бы между прочим заметил Платон.

— А вы не из храброго десятка, — подала из своего угла голос девушка.

Платон промолчал. Машина, легко пробежав десяток метров, отделявшие автостраду от берега, с разгона ухнула передними колесами в воду. Капли залетели в кузов, бороздками изрисовали пыльный верх кабины. Глухое похрустывание гальки под колесами, шум ударяющейся о них воды заглушались надрывным воем двигателя. Доехали почти до середины реки, машина вдруг нырнула передними колесами в вымоину, мотор чихнул и заглох. Вода перекатывалась почти через капот. В наступившей тишине отчетливо раздалась крепкая брань шофера.

Плотники, что работали на мосту, побросали топоры, облокотились о перила. Им, видно, крепко наскучило работать молчком, теперь представился случай поглазеть на машину и позубоскалить.

Дверца машины приоткрылась. Натужась, через борт перевалился грузный мужчина. Снял сапоги, вылил из них воду. И все это он проделывал молча, только нижняя губа обидчиво отвисла пельменем. За ним в кузов вскочил шофер. Попросил у Платона папироску — свои размокли. Пустив дым, упавшим голосом сказал:

— Приехали! Можно загорать…

Нижняя губа-пельмень у мужчины в плаще отвисла еще ниже. Выжав портянки, он развесил их на борту и вообще расположился в кузове по-хозяйски, словно намереваясь здесь заночевать.

«Храбрая мне еще нашлась, — косился Платон на девушку. — Посмотрим, что сейчас запоешь, М а р г а р и т а  И л ь и н и ч н а!»

Помолчали. Лезть в воду, добираться до берега никому не хотелось — купальный сезон миновал, тем более здесь, в горных речках, где вода дышит мертвецким холодом.

— Надо было правее, правее! — кричали на мосту плотники.

— А, идите вы!.. — зло отмахнулся шофер, щелчком отправил за борт недокуренную папиросу. — Советчики!.. — Течение подхватило окурок, завертело его и понесло к мосту. Все четверо проводили окурок задумчивыми глазами.

У девушки полоскались на ветру концы прозрачного нейлонового платка. Лицо у нее было не то смуглое, не то загорелое, нос прямой. «Ничего, красивая», — отметил про себя Платон.

— Солдат спит, служба идет, — решил пошутить он, но шофер взбеленился.