Бурелом

Пахло смолистыми бревнами. Они высокими штабелями возвышались над берегом. Если забраться на штабель, то из конца в конец виден весь поселок. Вон избы Сорокиных, Вязовых и Волошиных… Платон задержался взглядом на последней и не сразу понял, что за машина остановилась у этой избы. «Вот дьявол! — выругался он, узнав директорский «козлик». — Что-то он повадился к ним». Платона так и толкало пойти туда. И он пошел медленно, заложив руки в карманы брюк, широко ставя ноги в кирзовых сапогах. Сапоги, хотя и кирзовые, но не солдатские, а приобретенные Корешовым за собственные деньги. Платон за зиму приоделся: костюм, пальто, рубашки… Уже давно он привык одевать сам себя — надеяться было не на кого. Правда, иногда помогал Петр Тарасович, но у дядьки была и своя семья… В прошлом письме он сообщал, что получил новую квартиру. Расстраивается наш город, в отпуск обязательно съезжу, решил Корешов.

Платон несколько раз прошелся по улице мимо машины. «И что его сюда носит? — не выходило у него из головы. — Хоть и директор, а выйдет, возьму за грудки и спрошу… Глупо», — Корешов шумно вздохнул. Скрипнула калитка. Турасов, одетый в хорошо знакомую кожанку, прошел к машине. «Козлик» фыркнул и промчался мимо парня. Платон проводил его долгим взглядом, решительно направился к калитке. Что он скажет, когда войдет к Волошиным, и сам не знал, но ревнивое чувство погнало его в калитку. Поднялся на крыльцо, долго вытирал подошвы сапог о коврик, связанный из прутьев. «Я скажу, все скажу, хватит за нос водить, не маленький, ишь, директор, подумаешь, начальство…»

Платона встретила Софья Васильевна. Руки у нее дрожали точь-в-точь, как тогда у матери Маруси, и лицо такое же испуганное, счастливое и растерянное одновременно. Глаза прячет, не смотрит на Платона.

— Здравствуйте, — глухо говорит Платон. Руки то в карманы сунет, то вытащит. «Где же Рита?»

— Здравствуй, Корешов, — вышел из комнаты Илья. Накинул тужурку, взял за плечи Платона, подтолкнул к двери. — Поговорим, парень…

Вышли за калитку. Некоторое время шагали молча.

— Ты не думай, что одобряю это дело, — наконец произнес Илья. — Человек он немолодой, семья в городе…

Платон спутал шаг, сцепил зубы. Нет, он ни слова не скажет. Сам дурак, сам ведь давно уже понимал, что не клеилась их любовь, да и была ли она, эта любовь. Ну, целовались за углами, ну провожал, ну читала она стихи какого-то местного поэта:

Эти живут
Без понимания.
Разлучены,
Хоть почти неразлучны.
Она —
Измученная вниманием.
Он —
Без внимания измученный.

— Ритка, она молчит… — продолжал говорить Илья. — Ты, если любишь, не отступай. В жизни надо всегда за свое бороться…

Но Платон слушает и не слушает, о чем говорит Волошин. На него вдруг насели эти распроклятые стихи. Каруселью красивых, приглаженных строк завертелись в голове, хоть убегай от них…

Ну и жизнь!
Цена — грош ей,
Хотя не хотел я
Их жизни охаять.
Не видит она,
Какой он хороший,
А он —
Какая она плохая.

«Проза лучше, — вдруг отчего-то решает Платон. — И жизнь — проза», — мрачно заключает он, ошарашенный известием.

— Не вешай носа, парень, — хлопает по плечу Волошин.

— А я не вешаю, — вдруг обозлился Платон. — И вообще, пошли вы все!.. — Он круто повернулся и зашагал прочь от Ильи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Река вскрылась двадцать седьмого апреля. Устремившиеся со склонов сопок потоки талой снеговой воды разрыхлили снег, проточили лед, как черви древесину. Вечером в поселок с реки донеслось уханье. Оно раскатистым эхом отозвалось в сопках. И вдруг вся река задвигалась, зашевелилась. Сухой треск слышался всю ночь. Утром он перешел в легкий шелест — друг о друга терлись льдины.

Весна.

Вскоре на нижнем складе забурлила работа. Началась скатка леса. Подымая каскады брызг, бревна падали в реку. С лесоразработок снимались люди и направлялись на сплав. Платон упросил Софу Хабибулина взять его в бригаду, на пикет, на реку, подальше от поселка; подальше от Риты. Она еще делает вид, будто бы ничего не произошло.

…В глазах рябь, в ушах шум. Плот стремительно скользит вниз по течению. Двое сплавщиков, стоя враскорячку, навалились грудью на большие свежетесаные весла. Один из них — Петро Суворов. У Петра рот полуоткрыт, глаз не сводит с бригадира, не прозевать бы команды. А Софа стоит, расставив ноги в болотных сапогах с голенищами до пояса. Оттого он кажется еще меньше ростом. Были видны только эти огромные сапоги, круглая голова с маленькими хитрыми глазами и короткие руки, словно вырастающие из сапог.

Платон и еще несколько рабочих держат на изготовку длинные скользкие шесты. На концах шестов наконечники и круто загнутые зацепы. Впереди река ломается вправо, вода здесь хлещет пенной накипью о скалу. «Здорово поработали подрывники, а все-таки еще бы вон там кусок надо было срезать», — думает Софа.