Буреполомский дневник

Но это ещё не всё, чем вызвана была вчерашняя буря эмоций. Пришло письмо от Трепашкина, – точнее, новогодняя открытка, полученная лишь вчера, 23 января. Хоть под конец его заключения и оказались мы с ним практически в равном положении, – но всё же приятно от столь известной фигуры, вчерашнего политзаключённого номер 1, получить хотя бы открытку. Пасько, Трепашкин... Надо было сесть в тюрьму и получить 5 лет сроку, чтобы познакомиться с этими людьми, хотя бы и заочно.

Пришло ещё письмо от Дмитрия Воробьевского, старого ДС–овца из воронежа, с которым мы переписывались и который распространял "РП" у себя. Он прислал и последний номер своей "Крамолы" – удивительно, что оперчасть и цензура её пропустили. И ещё письмо от некой Ирины, – судя по всему, не русской, а украинской эмигрантки в Германии, звонившей моей матери и присылавшей ей деньги, когда я ещё лежал на "Матросской Тишине" в 2007 году. Она из моих читателей, – неудивительно, что она меня знает, а я её нет. Мне она привела в письме чьё–то (автора не указала) стихотворение по–украински, и трудно, ей–богу, было бы найти что–то более для меня подбадривающее, чем строки именно на украинском – даже вне зависимости от содержания. Разве что беларуская мова выклiкае у маёй душы такi ж моцны ўздым...

Трепашкину и своей дорогой жене я ответил вчера же, Ирина – даже не удосужилась написать свой обратный адрес, так что надо будет ещё написать Воробьевскому и прочесть "Крамолу". Увы! – говорят, уже сегодня будет ВТЭК, и вряд ли останется много свободного времени...

Всё хорошее было вчера, а уж нынче... Не помню, – кажется, я уже писал здесь об этом. Спать здесь практически невозможно, – подъём в 5–45, как раз когда самый сон, под утро. Но и в это ночное время, с 22 до 5–45, – и вечером ещё долго всё это быдло, особенно блатное, ходит, бегает, орёт, говорит по телефонам, крутит музыку... А уж утром!.. Наверное, ещё годы после освобождения будет мне вспоминаться это состояние: полутёмный барак (свет погашен в бараке, но горит в коридоре и в конце самого барака), и в этой полутьме туда–сюда бегают эти топочущие толпы, всем стадом, как слоны на водопой, бегут "на фазу" (к розеткам в вестибюле) кипятить свои байзера и "33–и" (кружки 0,33 литра) с чифиром, топают так, что трясутся стены, орут, переругиваются, гогочут, матерятся... Это – атмосфера зоновского барака уголовников, и вряд ли её можно ощутить где–либо на воле. Это мерзостно до последней степени, – лежать, слушать их топот и гогот, а главное – с замиранием всей души ждать, когда зажжётся свет и раздастся хриплый крик: "па–а–адъём!", и в темноте, в слабых отсветах из коридора, пытаться безнадёжно рассмотреть стрелки на часах: сколько ещё осталось до этого проклятья. Полчаса, 20 минут, 15, 10, 5, 2, 1 минута... И вот он – новый бессмысленный и бесконечный день в неволе, – ещё один день, напрасно потерянный, вычеркнутый из жизни... Будь она проклята, такая жизнь!..

Сегодня утром освободился парень, живший в нашем проходняке, – 1979 г., из Нижегородской области, до того не судимый, "злоупотреблявший алкоголем" (как сказано в приговоре), срок – 4 месяца за неуплату алиментов, этими 4–мя месяцами ему заменили год исправительных работ, которые он из–за пьянства игнорировал. "Чифирнули" за него, и он пошёл, с одним полиэтиленовым пакетом имущества. Тут он все эти месяцы был шнырём – ставил чайники и мыл посуду блатным. Может быть, на воле найдёт он теперь более счастливую судьбу? Всё–таки парень он неплохой, не злобный, в отличие от большинства здесь, и по жизни, как мне показалось, не профессиональный уголовник. Звали его Дима. Увы, он – уже на воле (с 7 часов утра, сейчас уже 7–10), а мне ещё три с лишним года воли не видать. Увы...

12–30