Буревестник

Ответа не было. Филофтей замолчал, и с этой минуты, повернувшись спиной к яростному ночному ветру, работали только он и Адам. Взбираясь на гребень очередного вала, они видели вокруг себя черное небо с редкими, синими, усеянными звездами просветами и темное, бурное море с белыми полосами пены. Такие полосы ходили из одного конца и другой, пересекая все видимое водное пространство. Эти пенистые гребни, казалось, излучали слабый, скрытый в них свет. Позади них — Адам один раз оглянулся — по морю гулял буйный ветер, казалось, вырвавшийся из бездны, которая все еще чернела на северо-западе. Он свистел и завывал, срывал пену с гребней и подолгу носил ее над водой, окатывая Адама с Филофтеем холодными брызгами, от которых у них насквозь промокли рубахи на спине. Вот за ними гонится огромный, черный, блестящий вал, он растет все выше и выше, гребень его перегибается, свертывается в трубку, потом с оглушительным шумом и слепой, безумной яростью обрушивается на них. Гребцы изо всех сил нажимают на весла, острый, загнутый кверху нос лодки лезет на гребень, прорезает пенистую кайму, лодка останавливается на секунду с висящими в воздухе кормой и носом и зарытой в бурлящую пену срединой, потом скатывается вниз, поднимая с обеих сторон тучи брызг. Но вот уже растет новый вал и опять приходится, не жалея сил, налегать на бабайки…

Вокруг них шла какая-то дикая свистопляска, ветер свистел, хлеща как бич обезумевшие волны, которые с отчаянным ревом, кипя и пенясь, гнались одна за другой. Лодка то погружалась в этот кипящий ад, то висела в воздухе, неизвестно как держась на самом гребне скользкой водной горы. За каждым подъемом неизбежно следовал спуск, за каждым спуском — подъем; лодку кидало то в одну сторону, то в другую; брызги и пена окатывали неподвижно лежавшего Трофима и обоих гребцов. Но вот Адам заметил, что ноги у него по самые щиколотки в воде и, нагнувшись, увидел, как она чернеет и плещется на дне лодки. В тот же миг Филофтей заорал не своим голосом:

— Трофим, вычерпывай…

Адам увидел через плечо Филофтея, как Трофим с неимоверным усилием поднялся и взялся за черпак. Он то и дело высовывался за борт и, казалось, что его рвало, хотя желудок его был совершенно пуст. Но в темноте рассмотреть хорошенько, что с ним происходит, было невозможно. Адам закрыл глаза. Ему снова захотелось спать, хотя спать было нельзя. «Греби, Адам, держись, а то пропали!» Ветер вырывает весла из рук, когда выносишь их из воды, он не дает грести, борется с тобой. «Не сдавайся — греби!» Справа провал в два метра, слева — вода у самого борта, здесь весло погружается чуть ли не по самую уключину, там — бесцельно рассекает воздух. «Греби, Адам, а то пропали!» Вал подбрасывает вверх, у тебя сжимаются внутренности, сосет под ложечкой; сердце подпирает под самое горло. Тебя швыряет из стороны в сторону с такой силой, что ты боишься вылететь из лодки. Ветер то давит на плечи, словно богатырскими руками, то обдает тебя сзади водой, превращенной в мельчайшие брызги, как будто нарочно для того, чтобы они вернее тебя промочили. Вода остается в лодке и плещется у твоих ног… «Трофим, действуй, черт тебя подери!» Вода эта — лишняя тяжесть.

Давно уже наступила ночь… она кончится не скоро.

Через прогалину в темном небе показалась Большая Медведица — не вся, а только часть ее. Звезды кажутся меньше обыкновенного, да и светят они не так ярко. Если бы сейчас был день, а не ночь, то небо в прогалине было бы не темно-синим, а серым, зато тучи — такими же темными, как теперь. Вой ветра был бы таким же оглушительным; так же шумели и ревели бы волны, словно все леса и скалы мира грудой валятся в бездонную пропасть.

Грести особенно трудно потому, что рукояти весел намокли и выскальзывают из рук; приходится изо всей силы сжимать кулаки. Ничего не видишь, зато слышишь, как сзади ревет и громоздится вал, чувствуешь, как он подхватывает и выбрасывает тебя наверх. Но вот ты наверху и видишь вокруг себя, вплоть до самого горизонта, только белые пенящиеся гребни. Потом ты снова низвергаешься в пучину, в провал между двумя валами, где горизонт — в десяти метрах от тебя и в четырех-пяти метрах над твоей головой; горизонт с круто изогнутой шеей, как у ретивого коня, который кидается на тебя с неистовым ржанием…

Филофтей откинулся на спину и повернулся вполоборота к Адаму:

— Адам! — крикнул он, вынимая весла из воды и нагибаясь вперед.

Парень последовал его примеру.

— Что тебе?

Филофтей снова откинулся назад:

— Особенно не уставай. Неизвестно, когда шторм утихнет!

Слова долетали с трудом, ветер заглушал их, уносил в сторону.

— Ладно, дядя Филофтей, буду грести полегче.

— Лишь бы набок не сбило! — снова раздался голос Филофтея.