Буревестник

«Ладно, — думал Адам, — понятно. Долго ли еще продлится эта ночь? Который теперь час? Двенадцать? Час?» Мысли его путались из-за ветра, из-за рева бури, из-за качки. Выше, выше… остановка на миг, потом — у-ух! — камнем падаешь набок среди брызг и пены. Потом опять наверх, потом опять вниз, и так без конца, вечно между пучиной и небом. «Господи! — думал Филофтей, — господи боже мой! Ты прав в гневе своем и наказание твое справедливо, но смилуйся, господи, переложи гнев на милость, пожалей раба своего и сих малых…» «Будь она трижды проклята эта ловля вместе с морем! — думал Адам. — Все бы еще ничего, только вот если утону, старуха пропадет, по миру пойдет, с горя помрет. Да не может этого быть, не утопишь ты меня, распроклятое! Я еще тебе покажу! Зубами разорву! Ха-ха! Ты уже думало, готово? Как бы не так! А веслом по боку хочешь? Не нравится? Получай еще!»

Трофим вообще ничего не думал. Он то и дело хватался за борт, упирался в него локтями и судорожно икал, но ничего, даже желчи, изрыгнуть уже не мог. Немного успокоившись, он снова принимался черпать воду из лодки, потом его опять тошнило, он лез к борту и тихо стонал:

— Матушки, матушки…

Какая уж тут матушка! Кругом ревет и бушует море, ветер хлещет в лицо холодной водяной пылью, с непонятной, дикой яростью свистит ему и уши. «Ветер, ветер, что я тебе сделал? Чем провинился перед тобой, сине море?» — «Ничего ты такого не сделал и ничем не провинился, — отвечают ветер и море, — а все равно завтра утречком будешь ты вместе с товарищами лежать на песочке. Все трое будете вы холодненькие, во рту и в волосах у вас будут водоросли, а в незакрытых глазах — песок». — «За что?» — «За что? — Мы сами не знаем за что, и ты не знаешь. Таков непреложный закон». — «Какой закон?» — «Твой и наш. Измени его, если можешь, — берешься изменить закон?»

Но Трофиму было слишком тошно, чтобы разобраться во всем этом, и он был слишком напуган.

Да и от роду был он не очень востер и не сумел бы ответить на такой вопрос, хотя ответить можно было.

III

Три дня и три ночи скрипели и бились жестяные вывески на констанцских лавках, тряслись на стропилах кровли. Три дня и три ночи села задыхались в облаках пыли, которые гонял по степи буйный, холодный ветер. Три дня и три ночи жены рыбаков из Даниловки ждали мужей или хотя бы известий о них.

На второй день небо еще более потемнело. Черные, как дым из угольной топки, тучи неслись над самой водой, разрывались, теряя по дороге пепельно-серые лоскутья, но ветер подхватывал их, гнал дальше и, соединив с другими, такими же лоскутами, клеил новые тучи, которые, в свою очередь, снова распадались, проносясь над волнами. Кроме этих, настоящих облаков, над морем носились и облака пены, которую выбрасывали волны. Черные птицы — буревестники — с криком пролетали между пенящимися гребнями; иногда в волнах мелькала блестящая черная спина дельфина, но большую часть времени, которому рыбаки уже потеряли счет, море было совершенно пустынным. Трофим, осунувшийся и похудевший, пришел, наконец, в себя и взялся за весла.

— Адам! — крикнул Филофтей, — брось весла, отдохни!..

Адам, казалось, не слышал и продолжал грести.

— Адам!

— Отдохни ты, я моложе! — прокричал он, нагибаясь вперед.

Филофтей послушался. Это случилось с ним в первый раз. Впервые случилось, что он, рыбак-старшина, с двумя парнями в лодке, безропотно слушался одного из них. Это никуда не годилось. Но Филофтей дошел до крайней степени утомления. Не говоря ни слова, он опустился на дно и, взяв черпак, сменил Трофима. Через несколько часов он опять сел на весла, и отдыхать отправился Адам. В этот день они ничего не ели, но кончили воду, еще остававшуюся в бочонке. К вечеру воды больше не было. Всю ночь, не останавливаясь гребли. На рассвете, посмотрев друг на друга, они увидели посеревшие, исхудалые лица с провалившимися, лихорадочно блестевшими глазами. Наступил серый, пасмурный день. Под свинцовым небом властно ревело и бушевало море, поднимая гигантские белые гребни. Вдалеке показался большой пароход. Из его труб шел дым и стлался впереди по воде; пароход сильно качало; корма его высоко взлетала над волнами, погружалась, снова взлетала… Его видно было часа два. Трофим попробовал было махать, но быстро сел на банку, опасаясь как бы не очутиться за бортом. К тому же он слишком устал, чтобы у него что-нибудь вышло. Они гребли теперь все трое: на первой банке Филофтей, за ним Адам, потом Трофим. В полдень Трофим начал бредить. Слова его ветром доносило до Адама. Обалдев от непрекращающейся качки, Адам долго не мог сообразить, что Трофим обращается именно к нему:

— Адам, — бормотал он, — слушай, Адам! Красота у нас в Даниловке. Весной, как зазеленеют холмы, выйдем мы на косу, к Гура-Портицей, а кефаль так и прет из моря… Помнишь?..