Буревестник

Один только Прикоп Данилов постоянно за ним следил. Он был неспокоен, хотя вначале и не отдавал себе отчета в подкравшемся к нему страхе, полагая, что волноваться из-за Адама не стоит, что они скоро от него отделаются. Но обком неожиданно вернул его на пароход. Это было первое, что напугало Прикопа, как бывает, когда идешь ночью по хорошей, ровной дороге и вдруг ступишь в яму. Он потерял уверенность и в себе и в этой дороге. Но разве что-нибудь произошло? Разве что-нибудь изменилось? На дороге, по которой он до сих пор так уверенно шагал, вдруг оказалось множество скрытых, предполагаемых опасностей. Много бессонных ночей провел Прикоп, думая об Адаме, о том, что должно было делаться у него на душе, о том, что произошло десять с лишним лет тому назад и от этих мыслей им овладевал страх. «Зачем я тогда это сделал?» — спрашивал он себя, но тут же спохватывался и заставлял молчать просыпавшуюся совесть. Важно было отделаться от неудобного инструктора и как можно скорее. Иначе ему, Прикопу, будет угрожать серьезная опасность. Слишком уж этот Адам Жора терпелив, слишком уж он ко всему присматривается и прислушивается, слишком уж внимательно за всем наблюдает, изучая, как работает на судне первичная организация. А Прикоп с Прециосу никогда не вели настоящей политической работы, да и не могли ее вести, хотя знали, что такого рода работа от них требуется, что именно они должны были руководить людьми, толкать их вперед, мобилизовать, воодушевлять. Но руководить они не умели, а умели только властвовать посредством страха и угроз, что, как известно, предполагает свойства, ничего общего не имеющие с действительным руководством. «А что, если с нас потребуют отчета? — мелькнуло в голове у Прикопа, — что, если нас попросят освободить занимаемые нами места?» Ведь для них, привыкших управлять при помощи грубого, наглого запугивания, это было бы не только унизительно, но и опасно.

Все эти мысли так измучили Прикопа, что он не выдержал и отчасти поделился ими с Прециосу. Тот покровительственно рассмеялся, в восторге от того, что ему хоть раз удалось показать свое превосходство над Даниловым.

— Пустое мелешь, Прикоп, — сказал он. — Сопляк твой Жора, больше ничего. Со мной вздумал тягаться! Покажу я ему, как со мной инструктора корчить! И ты хорош — баба, а не моряк!

Но Прикоп не мог успокоиться. К тому же, он чувствовал, что многие начали относиться к нему иначе. Конечно, не все: Лае, буфетчик и еще двое-трое из присных ему не изменили. Но Николау был с ним сух и резок, а боцман Мариникэ несколько раз позволил себе противоречить ему. Что касается Продана, то он и вовсе не скрывал своего несогласия со всем тем, что делали Прециосу и Прикоп. Все решения в бюро парторганизации принимались ими вдвоем — против мнения Продана.

Однажды Прикопу пришлось услышать про себя такие вещи, которые привели его в полное смятение. Это было после обеда. Солнце сильно припекало; в море был полный штиль; стаи чаек плавали вокруг парохода, как домашние утки, глотая красные, розовые, коричневые кусочки рыбьих потрохов, непрестанно выкачиваемых насосами из консервного завода, откуда неслись запахи жареной рыбы и рыбьего жира. Голубой, пронизанный солнечными лучами прозрачный воздух дрожал, сливаясь на горизонте с не менее голубой и прозрачной водой. Прикоп, устроившись на люке, закусил хлебом с луком и лег отдохнуть под большой свежевыкрашенной и покрытой парусиновым чехлом спасательной шлюпкой, которая, как была установлена в 1902 году у левого борта, так и простояла там без употребления полвека с уложенными в ней веслами и мачтой. Прикоп, выбрав это укромное, защищенное от ветра место, растянулся на животе, подложил руки под голову и закрыл глаза. Солнце немилосердно жарило ему затылок.