Буревестник

Рыбак, прищурившись, вгляделся в даль:

— Этот не наш… Должно быть, из Констанцы…

Капитан удивленно, как на чудо, посмотрел на него и ласково улыбнулся.

— Знаешь, Романов, — сказал он, — когда тебе глаза больше не понадобятся, ты мне их подари…

Емельян промолчал. Шутка польстила ему, но как настоящий морской рыбак, он считал неприличным обнаруживать свои чувства. Капитан отошел от него в другой конец мостика и смотрел теперь на первый, шедший без лодок, куттер. «Что он с ними сделал? — недоумевал Хараламб. — Неужто растерял, бросил в море? По поданному с парохода утром сигналу — были пущены ракеты, — все куттеры должны были вернуться и привести лодки. Кажется понятно». Капитану хотелось сказать Николау, что он беспокоится за людей, оставшихся в лодках, — не случилось ли с ними чего? Но по давно установившейся привычке, он сдержался и промолчал. Ему нравилось быть скупым на слова, говорить только самое необходимое. И теперь, вместо того, чтобы поделиться своей тревогой со старшим помощником, он продолжал мрачно и безмолвно смотреть вдаль. Рядом с ним Николау следил за куттером, который, по словам Емельяна, шел из Констанцы. В последнее время старший помощник стал во многом походить на капитана: он был также печален и угрюм. Никто больше не слышал его крика. Он бродил по судну и словно искал что-то или чего-то ждал. Николау не потерял доверия к партии, нет, но он потерял терпение. «В конце концов, — думал он теперь, стоя на командном мостике рядом с капитаном, — у товарищей в обкоме и кроме нас дела довольно. Мы их ждать не станем, а начнем борьбу сами, своими средствами. Фактически мы уже начали действовать прошлой ночью… А бороться надо, так дальше продолжаться не может. Необходимо положить предел этому безобразию…»

Полный мрачной решимости, он свирепо смотрел из-под нахмуренных бровей на приближавшийся куттер, который мелькал в волнах и качался, как пьяный, зарываясь носом и поднимая тучи брызг. Другой куттер, тот, который должен был прибуксировать лодки, шел против ветра и ему было труднее бороться с волнами. До парохода ему оставалось еще около мили. Между тем констанцский куттер, не замедляя хода, развернулся, вспенил воду и, обогнув корму «Октябрьской звезды», застопорил мотор и стал подходить к ее высокому — в восемь метров — серому борту. Как всегда в таких случаях, над планширом появился длинный ряд голов. Внизу, прямо под ними, куттер прыгал на волнах, раскачиваясь и ежеминутно рискуя поломать себе мачту о борт парохода, корпус которого отчасти защищал его от ветра; по крайней мере у волн здесь не было белых гребней, хотя они были так же высоки, как в открытом море. «Октябрьскую звезду» тоже сильно качало: когда волна уходила вниз, устремляясь в пепельно-зеленые глубины, подводная, выкрашенная суриком часть судна обнажалась и показывались облепившие ее морская трава и мелкая ракушка. Но в ту же минуту «Октябрьская звезда» снова погружалась, и трава с ракушкой скрывались в воде.

Появление куттера возбудило всеобщий интерес: взобраться на пароход при таком волнении было делом нелегким. Волна, поднимавшая на два метра «Октябрьскую звезду», тотчас же опускала на два метра куттер. Кто осмелится уцепиться за штормтрап, когда его палуба того и гляди выскользнет из-под ног? Немудрено в таком случае очутиться между куттером и пароходом и быть раздавленным при их малейшем соприкосновении.

На палубе куттера, прочно уперев ноги в бухту троса, стояли двое: моторист и неизвестный мужчина в небрежно надетом синем поношенном костюме. В руках у них были крюки и всякий раз, как куттеру угрожало столкновение с пароходом, они упирались ими в борт «Октябрьской звезды». «Гражданин в городском платье довольно ловок для горожанина, который никогда не держал в руках крюка», — подумал Прикоп, выходя из каюты и глядя за борт. Незнакомцу было на вид лет тридцать с лишним. Даже сверху, — несмотря на расстояние и на неспокойное положение куттера, то бешено взлетавшего на волнах, то проваливавшегося, как испорченный лифт, — было заметно, что он намного выше моториста и шире его в плечах. Из-под его сдвинутого на бок картуза виднелась прядь вьющихся волос; черты у незнакомца были строгие, что еще более подчеркивали обрамлявшие рот глубокие морщины. По тому решительному выражению, которое принимало его лицо, когда он отпихивался крюком, можно было заключить, что это человек волевой, с сильным характером. Прикоп несколько минут с интересом следил за тщетными попытками прибывших удержать куттер достаточно близко от парохода, чтобы один из них — очевидно, незнакомец в городском платье — мог ухватиться за штормтрап. Ему казалось, что времени для этого прошло довольно. Прикоп не утерпел:

— Полезай, что ли, чего ждешь? — крикнул он, складывая, по старой матросской привычке, ладони рупором.