Буревестник

Симион вернулся домой пьяный. Родственники обещали устроить его на место — ходить за скотиной в государственном сельском хозяйстве в их селе, предупредив, однако, что зарабатывать он будет гораздо меньше, чем получал на рыбном промысле да еще в передовой бригаде. «Наплевать мне на деньги!» — крикнул Симион, думая о припрятанном у старика золоте. Родные хорошо знали и Симиона и всю их семью и сообразили, что если Симиону наплевать на деньги, значит, у него их много или он на что-то крепко надеется. Поэтому они приняли гостя хорошо и так угостили, что дома он едва смог распрячь лошадей и, повалившись на кровать, заснул мертвым сном. Ульяна, остерегаясь его, решила сидеть всю ночь на табуретке, да так и заснула, согнувшись и уперши руки в колени. Утром она встала и принялась за хозяйство. Зная, что старики непременно пожалуются на нее Симиону, она спокойно ждала, когда он проснется. Наконец Симион проснулся, вышел из комнаты и, усевшись на пороге, закурил. Он курил и пристально, испытующе глядел на жену. Ульяна чувствовала на себе его взгляд и, чтобы поменьше попадаться ему на глаза, взяла ведра и пошла к колодцу за водой. Как только она вышла за ворота, у Симиона на лбу разгладились морщины и он захохотал злобным, гадким смехом.

Он не посторонился, чтобы ее пропустить, когда она вернулась с полными ведрами, и, смерив жену с головы до ног наглым, вызывающим взглядом, спросил:

— Ну что, была у доктора?

Ульяна молчала, стоя перед ним с тяжелыми ведрами, которые больно оттягивали ей руки.

— Что же он, сделал тебе впрыскивание?

Ульяна густо покраснела и почувствовала такое отчаяние, что на глазах у нее выступили слезы и покатились по щекам. Она пыталась удержать их, но не могла.

— Не выгорело, значит? — сказал Симион, с ненавистью глядя ей в лицо. — Зря, стало быть, ездила!

Потом поднялся и, в упор глядя на нее, спросил:

— Обратно тебя отослал, а?

Ульяна не отвечала, только низко опустила голову и опять слезы ручьем полились из-под ее длинных ресниц.

— Или, может, сговорились? — продолжал допрашивать Симион.

Но по тому, как она плакала и по ее молчанию, было ясно, что они не сговорились. Симион повернулся, собираясь войти в дом, и крикнул, не глядя на Ульяну:

— Убирайся отсюда! Мне в моем доме шлюхи не надобно. Понятно? Вон!

Ульяна прошла за ним с ведрами и опустила их на пол. Симион расселся на кровати.

— Уходи! — прошипел он сквозь зубы. — Сейчас же! А то я голову тебе размозжу! Вон отсюда, потаскуха!

Ульяна собрала кое-какие пожитки, связала их в узелок и вышла во двор. Прежде, чем идти дальше, она оглянулась на дом. Старики стояли на пороге. Симион, бледный от злобы, тоже вышел на крыльцо. Ульяна молчала.

— Скатертью дорога, милая, — съехидничала старуха.

— Бог тебя накажет, проклятая! — изрек старик.

Скрестив руки на груди и опустив бороду, он грозно, как карающий Иегова, смотрел на нее из-под седых, насупленных бровей. Ульяна повернулась и вышла за ворота. Старики вошли в дом, а Симион уселся на чурбан, на котором кололи дрова, и взялся руками за голову, уже жалея, что прогнал жену. «Она вернется, — утешал он себя. — Деваться ей все равно некуда. Стоит только ее кликнуть — сейчас вернется. Ее к себе никто не пустит».

И действительно, ни братья, ни сестры Ульяны ее не приняли. Зато жена Емельяна Романова приняла ее, как родную. Идти звать ее обратно Симион не решался: «Подожду еще месяц, — думал он. — А если до тех пор сама не явится — позову».

К нему приехал Прикоп. Братья долго о чем-то совещались, потом оба уехали в Констанцу и с очередным рейсом рыболовной флотилии отправились в море.

XXXII

В эти дни господин Зарифу становился все самоувереннее, все более окрылялся новыми надеждами, и думал о таких вещах, о которых он раньше не смел и мечтать. С каждым днем он становился богаче и богаче. Излюбленным местом его прогулок была та уличка, в самом сердце Констанцы, на которой стоит старая, полуразвалившаяся мечеть. От ее серых, серебристых стен, густо заросших горькой полынью и репейником, от белого минарета и пустых окон веет тихой грустью, забвением и заброшенностью.

У этих развалин нередко можно было встретить господина Зарифу. Сгорбившись и заложив руки за спину, маленький, тщедушный, в ставшей слишком широкой для него одежде, с цыплячьей грудкой, с большой лысиной и задумчиво склонившимся личиком, напоминавшим сухую винную ягоду, он медленно брел под стенами древней мечети, сквозь окна которой виднелось синее море и бледно-голубое, пустое небо. Господин Зарифу шел медленно и думал о барышах, которые можно было бы получить от продажи пшеницы и леса в портах Ближнего Востока.

Стоя наверху, над рестораном «Морские чары», он подолгу — целыми часами — смотрел на гавань и на пароходы, потом, покачиваясь, как пьяный, возвращался домой.

Анджелика сидела в соломенном кресле и читала старый полицейский роман из так называемой «Пятнадцатилейной серии» — захватанный, с загнутыми, порванными краями. При виде своего веселого, торжествующего отца она поднимала на него слегка удивленный, скучающий взгляд.