Буревестники

Расправили усы, облобызались, растроганно покряхтели. Подхватив освящённые куличи, пошли из церкви. Ночное небо посерело, на востоке проклюнулся рассвет. На паперти двое нищих дрались из-за медяков. Зеваки хохотали и давали советы, городовой с багровой от холода рожей раздумывал, вмешаться или нет. Мальчишки цокались крашенками. С Куперовской батареи доносился сухой ружейный треск: солдаты салютовали пасхе.

— Что новенького?

— Родила баба голенького, ки-ки-ки!

— Шутник же вы, Иван Степанч! А всурьёз?

— Не слыхали? В город понаехали революционеры из Сибири. Там их прижали Меллер-Закомельский с Ренненкампфом, вот они сюда и подались. Готовят бунт почище прошлогоднего!

— Да неужто?

— Истинно фактическая правда! Шурин сказал.

— То-то мне давеча тараканы снились…

— Говорят, в бухте Золотой Рог стоит наготове, под парами подводный корабль. Чтоб в случае чего начальство тайно увезти.

— О себе-то они побеспокоились, а на нас им начхать!

— У вас получился «ананас», ки-ки-ки!

— Да ну вас совсем, Иван Степанч, с вашими шутками! Дело-то не шутейное!

— Полно вам, Степан Иванч! Всё обойдётся. Нас трогать не станут: мы люди маленькие, мирные, любому режиму угодные… Пошли, пора уже и разговеться…

А народ вокруг продолжал христосоваться! В Покровской церкви и Успенском соборе, в домах и на улицах, по всей Приморской области, по всей Российской империи целовались православные! Целовались родные и незнакомые, друзья и враги; слуга лобызал господина, офицер – солдата, палач – жертву…

И глядя на это вселенское целование, некто в чёрном с грустной усмешкой что-то шептал.

Из стихотворения владивостокского поэта Николая Амурского.

…И лобызаются в уста,

И простирают все объятья,

Как слуги верные Христа,

Как будто ближние и братья.

О, как хотел бы верить я,

Что всё то искренне творится!

Но вера сгинула моя –

Сомненье в сердце коренится.

И возмущается мой слух,

И чую я душой своею:

Искариота подлый дух,

Лукавый образ фарисея.

Недалеко от Покровской церкви, на улице Последней, на конспиративной квартире сидели вкруг стола, ели творожную пасху и пили чай Назаренко, Ковальчук, Вахреньков, Пётр Воложанин и ещё несколько членов Владивостокской группы РСДРП.

— Хороша пасха! — щурясь от удовольствия, говорил с набитым ртом Ефим. Он лукаво посмотрел на хозяина квартиры. — Святить небось носил?

Хозяин, немолодой рябой столяр, недавно вступивший в партию, смутился, стал оправдываться:

— Я не носил… Это баба моя… Говорил ей: не надо, дак разве послушает! Стрижено-брито!

— Ничего, — успокоил его с улыбкой Назаренко. — Пасха от этого хуже не стала.

— И может, нам, многогрешным, на том свете это зачтётся! — подхватил Ковальчук. — А всё-таки, что ни говорите, умеет церковь обставлять свои праздники. Нам, пролетариату, надобно учиться у неё, чтобы и наши праздники стали не менее, а со временем и более популярны в народе. — он допил чай и перевернул стакан вверх дном, как бы ставя точку праздному разговору. — Собственно, это и есть один из вопросов, которые нам нужно сегодня обсудить, – подготовка к празднованию Первого мая. Об этом расскажет товарищ Назаренко.

Александр Корнеевич придавил в ракушке чадящий окурок и поднялся. По давней своей привычке не сразу стал говорить, а некоторое время всматривался в лица товарищей, теплея взглядом. Висячие усы придавали ему плаксивое выражение, сухой кашель то и дело встряхивал худое тело. За последний год Назаренко сильно сдал, у него открылась, а может, давно была и усилилась чахотка. Он знал, что обречён, и поэтому каждый новый день встречал как подарок судьбы и старался прожить его с полной отдачей. Друзья советовали ему уволиться и уехать в тёплые края, но Корнеевич выполнил только первую часть совета: уволился из военного порта и полностью перешёл на работу профессионального революционера. Он спешил жить, чтобы успеть сделать для революции как можно больше. Он сгорал, как бенгальский огонь, – сильно, ярко, но, к сожалению, так же быстротечно.