Буревестники

— Крайне мало, к сожалению, крайне мало, — торопливо забормотал человечек. — Только несколько фамилий. Трудно разобрать – бред, ваше высокоблагородие. Говорит быстро и нечленораздельно… Упоминал какой-то шифр… А вообще у него, по-моему, брюшной тиф – болезнь, как известно, заразная, и я крайне опасаюсь…

— Он опасается! — рявкнул ротмистр, и его чёрные глаза, полыхнули яростью. — Не делайте юмор, как говорят в Одессе! Нет, вы посмотрите: его, убийцу и растлителя, ждёт виселица, а он опасается брюшного тифа! Да ты, подонок, будешь лизать ему тифозные пятки, если понадобится! Короче: даю тебе срок до завтра, потом – пеняй на себя!

— Господин ротмистр, — нерешительно проговорил надзиратель, седоусый краснолицый квадратный человек. — Ежели у него и в самом деле тиф, так, может, его надыть в лазарет…

— Вы, любезный, не суйтесь не в свое дело! — буркнул Петров, подходя к кровати и цепко оглядывая бледное лицо Гриши.

— Тебе, батя, не надзирателем быть, а братом милосердия! — хохотнул прапорщик Цирпицкий. — Ты пойми, курья голова, что это-то как раз и хорошо, что у него тиф. Не он расскажет, так его болезнь. Понял?

Под вечер, когда красные закатные лучи ненадолго окрасили серый потолок камеры, Гриша снова очнулся. И снова, приподнявшись на локте, диким, недоуменным взором шарил вокруг себя, вглядывался в соседа. Потом, видимо вспомнив, откинулся на подушку.

— Может быть, покушаете, товарищ? — вкрадчиво начал плешивый человек. — Вон как исхудали…

— Здесь был кто-нибудь? — разлепил губы Гриша.

— Надзиратель был, обед принес, а больше никого-с. Э… я извиняюсь, товарищ, как будет ваше имечко?

— А зачем вам?

— Да не знаю, как к вам обращаться. Меня, к примеру, Харитоном Степановичем Шанежкиным зовут, а вас?

— Григорий.

— А по батюшке?

Доколе слабо усмехнулся.

— Молод я для отчества, мне всего двадцать два…

— Да неужто?! — непритворно всплеснул руками Шанежкин. — А я-то думал: поболе сорока будет. Вот она, хвороба, что с вами исделала! Небось и матушка родная не признала б…

— Уж это точно: не признала б.

— Дом-то поди далече?

— Дальше не бывает: на другом конце света! Карлсруэ Лондонской волости – моя родина.

«Бредит? — покосился плешивый на Гришу. — Карлсруэ – это ведь немецкий город, дай бог памяти, недалеко от знаменитого Баден-Бадена, а Лондон и вовсе в Британии… Какая волость?..»

— А есть такая? — спросил он растерянно.

Но Гриши уже не было в камере, он унёсся на другой конец света – на родную Украину, в местечко Карлсруэ Лондонской волости Одесского уезда Херсонской губернии…

Мягкая звёздная ночь, мазанки, голубеющие во тьме, яблони, лепечущие листьями спросонок… Он тоскливо предчувствует, что видит всё это последний раз, он припал бы к нагретой за день и не потерявшей тепло земле, обнял вон тот до боли знакомый тополь, стукнул бы в ставень одного заветного окошка, но рядом с ним те, при ком он никогда не станет обнаруживать свои чувства, его «почетный эскорт» – жандармы. В их сопровождении он покидает свою родину, уходит из детства…

В пятом году Грише исполнилось двадцать. За два десятка лет он многое видел и пережил. Он видел горе-нужду и пережил Кровавое воскресенье, он видел соседа-калеку, вернувшегося с русско-японской бойни, и пережил еврейские погромы, захлестнувшие Украину; он видел броненосец «Потёмкин» на Одесском рейде и пережил радость от первого выполненного задания Николаевского комитета РСДРП – участвовать в охране маевки… В том пятом году Гриша родился как революционер.

Из полицейского досье на члена РСДРП Г. М. Шамизона (Доколе).

«…Шамизон Григорий Моисеевич является членом Николаевского комитета Российской социал-демократической рабочей партии и пропагандистом, распространяет нелегальную литературу и участвует во всех противоправительственных сходках… При обыске у Шамизона обнаружена чековая книжка с печатью Николаевского комитета РСДРП, прокламации, нелегальные брошюры и газеты… Отдан под особый надзор полиции с высылкой…»

Его выслали в Оренбургскую губернию. Он там, однако, не засиделся и пошёл в свой великий пеший поход по Руси, который, спустя два года, закончится на берегах Тихого океана. Гриша работал в деревнях, поднимал мужика на борьбу с царём.

— Доколе, братья, страдать будем под гнётом царя и помещиков, — надрывался он на сходках.

— А мы вот тя ща повяжем да к становому, — лениво отвечали из толпы, плюющейся подсолнухами.

— Не тратьте, куме, силы! — с усмешкой сказал Грише в одной из таких деревень старик ссыльнопоселенец. — Неужели вы не видите, кто перед вами: куркули, казаки, староверы… Эти не пойдут за вами. Войска надо поднимать. Ульянов был прав, когда писал об этом…