Буревестники

— Ах боже мой, какой рыцарь! Да у него чувство к этой… многодетной замарашке! Что ж, усыновляй её рахитиков, плоди своих!..

Пётр стиснул зубы и кулаки. Если бы перед ним стояла не мать!

— Как вам не стыдно, мама!

— Мне стыдно?! — взвизгнула Софья Максимилиановна. — Мне? Это тебе должно быть стыдно! Ты опозорил и себя и меня на весь город!. Мне хочется кричать! — шёпотом закончила она, опустилась на табурет и зарыдала.

Материны слёзы на Петра всегда больше действовали, чем крики и брань. Григорий знал, что в таких случаях надо делать, Пётр – нет или, вернее, знал, но не умел и не хотел каяться и давать обещание впредь быть паинькой, тем более что и слёзы чаще всего были притворными. Но на сей раз мать словно прорвало, это была настоящая истерика. Сквозь рыдания прорывались отдельные странные слова, что-то о материнском долге, чёрной неблагодарности, о Голгофе и об орле, терзающем печень… Это было похоже на бред параноика.

Пётр растерянно стоял перед ней со стаканом воды.

…Почтенная матрона медленно шла по улице, и прохожие с удивлением смотрели на богато одетую плачущую женщину, некоторые в ней узнавали чопорную и надменную владелицу модного магазина «Мечта Евы», вдову героя Цусимы.

4

Из повестки дня подпольного собрания Владивостокской военной организации эсеров-максималистов 5 октября 1907 года.

«1. О недопущении суда над 1-й ротой Владивостокского минного батальона.

…3. О вооружённом восстании 21 октября 1907 года…»

Из докладной ротмистра Петрова подполковнику Заваловичу.

«…По агентурным сведениям, полученным от «Меркурия», сего октября месяца 5 дня в общей столовой на углу Семёновской и Корейской будет иметь быть нелегальное собрание главарей так называемой Владивостокской военной организации… Прошу Вас, г. подполковник, выделить в моё распоряжение усиленный наряд полиции для арестования всех участников сходки…»

«Октябрь уж наступил – уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…» — Пётр вспоминал стихи и улыбался их несоответствию погоде: октябрь хотя и впрямь наступил, далеко ещё было до нагих ветвей, осеннего хлада и застывших прудов – деревья обочь дороги раскачивали свежими и рясными кронами, едва тронутыми желтизной, яркое солнце щедро расточало свет и жар, в Амурском заливе все ещё купались отчаянные портовые огольцы…

Пётр вспомнил такую же тёплую осень два года назад и свой разговор с Назаренко о Пушкине. Сейчас Александра Корнеевича нет, и Воложанин идёт с Ковальчуком; а тому, судя по его хмурому виду, не до погоды и стихов. Пётр посмотрел сбоку в бородатое лицо друга, оно было озабоченным, даже недовольным. Ефим, по-видимому, думал о предстоящем собрании, созванном эсерами.

Только эти сорвиголовы максималисты с их полным пренебрежением к конспирации могли пойти на такое: средь бела дня в людном месте города организовать подпольное собрание, к тому же довольно многочисленное: помимо членов военной организации на него приглашены представители воинских частей гарнизона и кораблей Сибирской флотилии, а также социал-демократы.

Первым побуждением Ковальчука, получившего приглашение, было отказаться: после провала Гриши Доколе он стал особенно осторожен. Но, поразмыслив, решил, что не пойти нельзя, ведь на собрании будет решаться судьба вооружённого восстания во Владивостоке, нужно во что бы то ни стало использовать возможность побывать на собрании с тем, чтобы отговорить эсеров от авантюры, которая может дорого обойтись всем.

Ефим хотел идти на собрание один, чтобы свести степень риска к минимуму, но Пётр уговорил взять его с собой. Кроме того, комитет решил, что должен пойти также Степан Починкин, который, как бывший флотский, умеет разговаривать со служивыми. Вообще в лице этого бывшего матроса организация получила умелого и неутомимого функционера. Дезертировав со службы, Степан изменил насколько мог внешность, раздобыл документы и полностью отдался работе профессионального революционера, исполняя многочисленные и разнообразные поручения, он был и связником, и снабженцем, и кассиром. Где он жил – знал только Ковальчук. На собрание Починкин обещал прийти попозже.

Ефим и Пётр подошли к столовой. Она действительно находилась на бойком месте: рядом Семёновский базар и Миллионка. Пётр был несколько раз в этой дешёвой столовой, называемой в народе «обжоркой», и помнил это тесное, душное помещение с низким потолком, с грубо сколоченными скамьями и столами, покрытыми липкой клеёнкой, с полчищами мух и неистребимым тошнотворным запахом кислой капусты и сгоревшего бараньего жира.

Дверь столовой была наглухо забрана железной гофрированной шторой, замкнутой у самой земли на амбарный замок. Неподалеку, прислонясь к стене и лузгая семечки, стоял разбойного вида парень в кепке с двумя козырьками «здравствуй и прощай», в тельняшке с закатанными рукавами, обнажившими татуированные предплечья.

Ковальчук подошёл к нему, сказал что-то вполголоса, и тот небрежно кивнул на подворотню. Ефим и Пётр вошли во двор и среди штабелей пустых ящиков и бочек нашли вход в столовую. Ефим недовольно покачал головой и первым вошёл внутрь.