Буревестники

Громадный Яков тяжело смотрел на него сверху вниз, тщетно пытаясь поймать ускользающий взгляд сверхсрочника. Он вспомнил, что Кочерин стоял рядом с ним, когда подходила шлюпка, а потом сразу куда-то исчез. «Настучал поди сволочь! Ну, ужо тебе!..»

Пайков молча повернулся, спустился в офицерский коридор, постучал в командирскую каюту и вошёл. За год службы на «Скором» он был здесь второй раз. Каюта, хотя и тесноватая, как и все помещения на миноносце, была вместе с тем уютной и даже изящной, как бонбоньерка: красное дерево шкафа и письменного стола, лоснящаяся коричневая кожа небольшого диванчика и кресла, мягкий ковер на палубе, хрустальные сталактиты бра и овальное зеркало на переборке. Над иллюминатором фотографический портрет актрисы Марины Штерн, жены командира.

В каюте пахло духами и дорогим табаком. За столом сидел старший лейтенант Штерн в расстёгнутом кителе, из-под которого виднелось ослепительно белое бельё. Перед командиром на столе дымилась крошечная чашечка с кофе.

Матрос угрюмо пробурчал обязательное:

— Явился по вашему приказанию, вашскородь.

Штерн, глядя на него в упор, почти не разжимая узких губ, спросил:

— Что за шлюпка подходила? Кто и зачем звал тебя?

Пайков молчал, опустив голову. Нельзя сказать, что вопрос командира застал его врасплох, он догадывался, что именно за этим его позвал старлейт, но молчал: правду сказать не мог, а врать считал ниже своего достоинства.

— Отвечай, каналья!

Яков вздёрнул голову и дерзко посмотрел на командира.

— Ко мне товарищи по делу приходили. Вас это не касаемо.

— Что?! Что ты сказал, бунтовщик?! Да я тебя сейчас… без суда и следствия… — Штерн, не отрывая глаз от матроса, лихорадочно шарил по столу, потом, вспомнив, рванул ящик, и рука нырнула туда. Пайков знал, что извлечёт Штерн в следующее мгновение, и выхватил из кармана свой револьвер.

— Не смей… не смей, каналья!.. — тонкие губы командира змеились в дрожи, длинное лицо наливалось мертвенной бледностью.

— За минёров, за сестру, за… всё!

Грохнул выстрел, и маленькую каюту враз заволокло едким дымом, в котором растворились все благородные запахи барского жилища. Худое тело старлейта обмякло в кресле, голова запрокинулась и на горле обозначился острый, неожиданно большой кадык.

Пайков вышел из каюты. В коридоре он едва не столкнулся с испуганным мичманом Юхновичем, спешившим на выстрел. Злорадно усмехнувшись, матрос послал пулю и в ненавистного «дракона». Того швырнуло на переборку, и долго ещё, пластаясь по ней и хрипя, смертельно раненный мичман сползал на палубу.

Яков Пайков этого не видел, он был уже наверху – возбуждённый, в бескозырке, съехавшей на затылок, с револьвером в поднятой руке, он первым начал восстание на Сибирской флотилии.

Командир «Бодрого» Курош слышал выстрелы на «Скором», а увидев выбежавшего на палубу здоровенного детину в белой матросской робе, с револьвером в руке, понял всё. Рывком плеч он сбросил шинель, нервно царапая ногтями кобуру, вынул браунинг и направил пляшущий ствол в сторону «Скорого». Пуля пробила тент мостика над головой Пайкова. Яков, обернувшись, тоже выстрелил и тоже не попал.

Это было очень похоже на дуэль: у лееров, служивших барьерами, разделённые узкой полоской воды, стояли грудь в грудь, не прячась, противники – матрос и офицер, простолюдин и господин. Но дуэль, по всем канонам, невозможна между антиподами, и уж тем более здесь не могло быть и речи о секундантах, джентльменских расшаркиваниях и взаимных извинениях, здесь шёл жестокий, смертельный поединок представителей двух миров, и руку каждого из них направляла классовая ненависть.

После третьего выстрела Пайкова Курош замертво рухнул на палубу. Яков сорвал с головы бескозырку и замахал ею матросам, толпившимся на палубах миноносцев, рабочим военного порта, сбегавшимся к причалу.

— Товарищи, присоединяйтесь к нам! Отомстим за минёров! Постоим за себя!

К сходням, переброшенным с миноносцев на берег, устремились матросы крейсера «Аскольд», стоявшего в ремонте, и Сибирского флотского экипажа, судоремонтники и докеры. К «Скорому» вновь подошла шлюпка, ранее отогнанная Курошем. На невысокий борт миноносца с помощью сильных матросских рук поднялась товарищ Надя.

Она была всё в той же кожанке, подпоясанной солдатским ремнём, простоволосая. Всегда худое лицо её ещё больше осунулось, заострилось, стало совсем маленьким и каким-то птичьим, на нём жили только большие глаза с покрасневшими, воспалёнными веками, обведённые голубой тенью смертельной усталости. Где она скрывалась после Диомида и разгона демонстрации в порту, спала ли, ела ли за минувшие двое суток – этого не знал никто. Но в её маленькой угловатой фигуре по-прежнему ощущалась сила; резкие, порывистые движения и хриплый, сорванный голос выдавали в ней вожака. Коротко кивнув Ивану Рублёву, встретившему её на палубе, Надя приказала:

— Поднять красный флаг!