Буревестники

— Офицерьё, штук пять!

— Может, наши? Одумались и с нами хотят заодно?

— Эге, дождёшься!

Два экипажа меж тем остановились внизу, у подножия сопки. Офицеры вышли и по тропинке стали подниматься на батарею. Сибиряк вгляделся острым глазом наводчика в офицера, идущего первым, и удивленно пробасил:

— Никак сам Селиванов пожаловал…

Удивляться было чему: всесильный комендант крепости, который не признавал выборных и похвалялся тем, что, в отличие от Казбека, «никогда не будет лебезить перед солдатнёй», сейчас сам шёл к восставшим артиллеристам. Отсутствие конвоя подчёркивало мирные намерения грозного генерала.

Батарейцы, оцепеневшие от неожиданности, молча смотрели на приближавшегося Селиванова. А он поднялся уже на сопку и остановился в нескольких шагах от них, шумно дыша и вытирая белоснежным платком красное и мокрое – то ли от снега, то ли от пота – лицо. Адъютант и офицеры согласно приказу к батарее не подошли, остановились поодаль.

Генерал всё вытирался, затягивая паузу. Он просто не знал, что говорить. Его впервые встретили без обычного церемониала – построения нижних чинов и офицеров, доклада командира и т. п., и, хотя следовало этого ожидать, он растерялся. Более того, на него угрюмо смотрели глаза солдат, стволы орудий и дула невесть откуда взявшихся здесь пулемётов. Холодок страха зазмеился у него между лопаток.

— Что же это, братцы, получается? — начал наконец Селиванов. — Непорядок?

Он хотел придать своему голосу командирскую суровость, но сам услышал в нем противно-жалобные нотки. Услышали это и артиллеристы. Оцепенение разом спало с них, они подступили к коменданту, крича ему чуть ли не в лицо:

— Пошто людей на губвахту посадили?

— Требуем освобождения!

— Зараз!

— Немедленно!

Селиванов трусливо пятился, опять вытирался и бессвязно бормотал:

— Не могу, братцы… долг службы… это, как его… присяга… вы же тоже…

Комендант Селиванов даже не подозревал, как он похож в эти минуты на не раз высмеянного им бывшего коменданта Казбека, когда тот вот так же уговаривал солдат.

Офицеры топтались на тропе и напряжённо следили за происходящим на батарее. Увидев, как на генерала надвигается толпа, они потянулись к кобурам, но адъютант тихо сказал:

— Не советую, господа! Ему мы не поможем, а нас перестреляют как куропаток!..

Это резонное замечание позже стоило адъютанту его тёплого местечка и надежд на дальнейшую карьеру.

Пантелей Сибиряк, набычившись, с ненавистью смотрел на коротышку генерала, на его пухлые подрагивающие щёки. Вчера, когда мирных людей расстреливал, небось петухом ходил, а сегодня поджался, как мокрая курица! Взять бы его жирное горло в железное кольцо пальцев, сдавить до хруста!.. Сибиряк подальше от соблазна засунул громадные свои кулаки в карманы шинельки и прорычал:

— Вот что, ваше-ство, ежели, не выпустите арестованных из чижовки… по-другому сказать, с каталажки – пеняйте на себя. А щас гуляйте отседа!

Генерал с резвостью прапорщика ринулся вниз. Отбежав от батареи на приличное расстояние, он вдруг обернулся, замахал кулаком, закричал:

— Я вас, сволочи!.. В бараний рог!.. Сгною!..

— Ах ты, мать-перемать, грозиться?! — взъярились батарейцы, и несколько человек бросились к пулемётам.

— Та-та-та-та! — торопливо застучала очередь, и свинцовый веер прошёлся над комендантом, повеяв смертельным хладом. Петляя, как заяц, с круглыми безумными глазами и открытым беззвучным ртом, он нёсся под гору. Казалось, никто и ничто не сможет догнать человека, которого гнал страх смерти. Но пуля его догнала. Догнала и ужалила в шею, которая так искушала Пантелея. Возмездие свершилось. Раненый Селиванов мешком рухнул на землю, забеленную молодым снегом.

Офицеры, уже добежавшие до экипажей, бросились, пригибаясь, назад, подняли коменданта и, испуганно оглядываясь, поспешили к дороге. Но их опасения были напрасны: никто больше не стрелял. Батарейцы молча провожали взглядами экипажи, бешено мчавшиеся к городу. Только один солдат, из староверов, обросший до самых глаз кудлатой чёрной бородой, укоризненно проокал:

— Нехорошо, однако: живого человека убили…

— Ты кого пожалел, разноверская твоя душа? — Пантелей шагнул к бородачу, сгрёб у него на груди шинель. — Кого? Врага нашего лютого, убивца?! Ить он вчера и глазом не моргнул – осиротил скоко народу! А ты жалеть его? Уйди прочь, видеть тебя тошно!

Он повернулся к батарейцам, обвёл всех мрачным взглядом из-под мохнатых бровей, долго молчал, потом опустил голову и глухо сказал:

— Видать, одни мы, братцы, бузим… А отступать теперича поздно, так что идтить нам теперича вместе до самого последнего конца. Держаться, значит, друг за дружку. Тем и сильны будем.