Буря

Вдруг мертвую тишину кельи нарушил печальный и протяжный звук колокола, донесшийся издалека. Белица вздрогнула; бледное лицо ее застыло в каком–то мучительном ужасе… Несколько минут она сидела неподвижно, как каменная, словно прислушиваясь к замирающему звуку печального удара, еще трепетавшему в воздухе. Наконец она поднялась, опираясь о стул руками.

— Кончено, — произнесла белица тихо и провела по сухим глазам рукой, — кончено! Через несколько минут на нее наденут монашеский клобук. Прощай, жизнь, прощай, радость, прощай, никогда неизведанное счастье! Душа моя готова, господи! Войди же в нее с силою и крепостию твоей!.. — Белица опустилась перед образами на колени и склонила голову.

Вот раздался снова погребальный звук колокола, еще и еще один, все чаще и чаще. Неподвижно стояла у икон молодая белица. Что думала, что чувствовала она в эти мгновенья? Ждала ли она с трепетом священным роковой минуты, или в тихой душе ее пробуждался смутно и неясно ропот молодой жизни, так бесповоротно убиваемой здесь? Тихий стук заставил ее очнуться; белица поднялась с колен и отворила низенькую дверь. В келью вошел горбатый старичок в схимнической[63] одежде.

— Дитя мое, — произнес он, благословляя ее, — народ уже стекается в храм; скоро начнется божественное служение; близится час, в который ты должна будешь произнести у алтаря страшные клятвы и обеты. Подумай… еще есть время… ты так молода… Знаю я, что молодое горе тает от первого солнца, как весенний снег.

— Святой отец, — произнесла тихо белица, опускаясь перед стариком на колени, — я много думала и страдала, и душа моя готова…

Старик ласково опустил ей на голову руку:

— Испытай еще раз свое сердце, дитя мое, — проговорил он слабым голосом. — Близится для тебя великая минута: испытай же его, чтобы не предстать перед господом с омраченным гневом и страстями лицом.

Девушка склонила голову; несколько минут она словно собиралась с мыслями… Но вот она снова подняла ее и взглянула в лицо старика своими светлыми, лучистыми глазами.

— Нет, отче мой, — произнесла она тихо, но твердо, — в душе моей нет больше ни гнева, ни страстей.

— Не чувствуешь ли ты чего особого на совести? Не желаешь ли ты передать мне что–либо? Говори, дитя мое, все, не бойся, господь всепрощающ и кроток.

— Святой отец мой, да! — произнесла белица с болью. — В этом грехе я каялась не раз и перед тобой, и пред лицом господа бога. Молитвою и слезами молила я царицу небесную избавить меня от мучений его; я просила господа вселить в мое сердце кротость, смирение и любовь. И он, милосердный, нигде не оставлявший меня, услышал мою молитву и в этот раз… Готова душа моя… Не удерживай же, отче, меня!

— Но чувствуешь ли ты в себе достаточно силы, бедное дитя мое, подумала ли ты о том, что монашеский подвиг мучителен и тяжел?

— Отец мой, все знаю я… Я хочу заслужить прощение и оставление грехов…

Старик ласково провел рукою по ее голове.

— Не чувствуешь ли ты хоть малейшего сожаления о жизни? О дитя мое! Молодое сердце — как юное дерево, пригнутое к самой земле, оно снова подымается вверх. Заслужить прощение ты сможешь и в жизни! Если хоть самое малое сомнение или сожаление шевелится теперь в душе твоей — остановись! Есть еще время… Господь не требует жертв, но веры лишь и любви!

Мучительное, болезненное страдание пробежало по лицу белицы.

— Отец мой, — прошептала она, устремляя на него полные слез глаза. — Мне нечего ждать от жизни, одно мне утешение — в боге. Не отталкивай же меня!

— Да будет так! — произнес с чувством старик, скрещивая руки на ее голове. — Без воли его не упадет–бо ни единый волос с головы…

Между тем по дороге, ведущей через лес, отделявший город Подол от Печер, быстро скакали два всадника.

Они то и дело пришпоривали своих коней; по их озабоченным, взволнованным лицам видно было, что они торопились по какому–то спешному и тревожному делу.

— Какое счастие, брате, что мы встретились с тобою сегодня, — говорил, задыхаясь от быстрой езды, старший из них, по одежде писарь Запорожского войска. — Если бы завтра, было бы уже поздно!

— Я боюсь, что и так мы опоздаем к служению, Богдане, — ответил собеседник, одетый также в козацкую одежду, с лицом сосредоточенным и серьезным и с легкою сединой, пробивавшейся уже в темных волосах. — Служение в монастыре начинается рано, а здесь до Печер еще добрых четыре версты.

— Какое! — махнул рукою первый, нервно подергивая повод и сжимая острогами коня. — Вот спустимся с этой горы, а там через овраг и Пустынно—Николаевский монастырь, — оттуда уже и рукою подать.

Спутник его молча пришпорил лошадь. Несколько минут слышались только частые удары копыт о замерзшую землю.

— А хоть бы и поспели, мало надежды у меня, — произнес козак, глядя угрюмо в сторону. — Как я просил ее, для меня она все равно что вот половина сердца!.. Э, да что там! — махнул он рукою и понурил голову.