Буря перед бурей. История падения Римской республики

Труп Гая обнаружил его бывший сторонник. Как человек расторопный, он надлежащим образом отрезал ему голову, отнес ее домой, «проделал в шее отверстие, вынул мозги и налил вместо них расплавленного свинца»[86]. Затем осторожно «насадил голову на пику и преподнес Опимию; когда ее положили на весы, она потянула на семнадцать с двумя третями фунтов»[87]. Опимий расплатился с ним сполна.

Как и в истории с Тиберием, за первым всплеском безудержного насилия последовала более методичная зачистка. Вместе с Гаем и Флакком в то кровавое утро сложили головы сразу двести пятьдесят человек. Но еще несколько тысяч были выявлены и казнены в последующие дни, когда Опимий избавлял Рим от сторонников Гракха. Даже сын Флакка – арестованный только за то, что его послал в качестве гонца отец, – и тот смог воспользоваться только одной привилегией: выбрать способ своей казни. Фракция Гракха была разбита.

Карбон, последний оставшийся в живых член земельной комиссии, сумел остаться в живых только потому, что переметнулся на другую сторону. Скорее всего, он пообещал защищать перед Народным собранием поведение Опимия, обеспечив себе избрание консулом на выборах 120 г. до н. э. Но поскольку предателей не любит никто, в ту самую минуту, когда в 119 г. до н. э. он лишился должности, его тут же потащили в суд по туманному обвинению в измене. Сторону обвинения в судебном процессе представлял молодой патриций по имени Луций Лициний Красс, на тот момент все больше приобретавший славу в обществе. Несмотря на то, что ему исполнилось всего двадцать лет, он ослепил толпу своим язвительным остроумием и красноречием, которые порвали в клочья все попытки Карбона отгородиться от прошлого: «Хотя вы, Карбон, и защищали Опимия, сегодняшняя публика на этом основании не станет считать вас хорошим гражданином; ведь совершенно ясно, что вы притворялись и в действительности придерживались других воззрений»[88]. Карбон десять лет был радикальным сторонником Гракхов – и то, что он в одночасье бросился защищать Опимия, не могло никого одурачить. Всеми ненавидимый, понимая, что его репутация полностью разрушена, Карбон «спас себя от суровости судей посредством добровольной смерти»[89] (как красноречиво выразился Цицерон). Гаю Папирию Карбону было суждено стать последней жертвой чистки сторонников Гракхов.

Но хотя Гракхи теперь были мертвы, их реформы продолжали жить. Когда суды разбирали дела о вымогательствах и получении магистратами взяток, присяжных в жюри набирали из эквитов. Субсидирование зерна тоже никуда не делось, и хотя на тот момент его доля, продававшаяся по контролируемым, невысоким ценам, была совсем небольшой, эта практика навсегда вошла в работу римской администрации. По-прежнему строились дороги и проводились общественные работы, и хотя процесс создания колоний так и не был завершен, всем колонистам, которые успели получить землю, разрешили ее оставить. После того, как обезглавленный труп Гая бросили в Тибр, никто и никогда больше не слышал о волшебных двенадцати колониях Друза.

Что касается земельной комиссии, она хоть и сохранилась, но полностью потеряла способность к действию. Несколько лет спустя Народное собрание приняло поправки в Lex Agraria, которые позволили владельцам наделов, полученных стараниями Гракхов, продавать свою землю. И времени, чтобы скупить большую их часть, состоятельным магнатам потребовалось совсем немного. Последующий закон, принятый в 111 г. до н. э., напрямую передавал общественные земли, находившиеся на тот момент в пользовании, в частную собственность. Lex Agraria представлял собой созидательную попытку решить проблему неравенства, нараставшего тогда в Италии, и предотвратить постепенное исчезновение мелких римских крестьян – в конечном счете, этот вопрос удалось урегулировать только после падения республики.

После смерти братья Гракхи превратились в легендарных народных мучеников. На месте убийства каждого из них римляне воздвигли статуи. Их мать Корнелия, тронутая такой преданностью, говорила, что «священные места, где сложили головы ее сыновья… были гробницами, достойными тех, кто в них покоился»[90]. Сама Корнелия удалилась на виллу в портовом городе Мизен и прожила еще двадцать лет. В ее доме постоянно собирались греческие интеллектуалы и философы, она радушно принимала у себя гостей со всех уголков Средиземноморья, включая царей с эллинистического Востока. О сыновьях она всегда рассказывала «без печали и слез, повествуя об их достижениях и судьбе… так, словно говорила о людях, живших на заре Рима»[91]. Некоторых ее спокойное поведение обескураживало, но как сказал Плутарх, «пока доблесть старается отгородить себя от бедствий, судьба нередко одерживает над нею верх, но отнять у доблести силу разумно переносить свое поражение она не может»[92].