Буря (Сборник)

Да не подумает кто-нибудь, что я собираюсь судить свою мать или говорить о ней что-либо плохое. Нет. Просто у меня (не знаю, как у других), и это само собой так установилось с детства, перед мамой был страх. Не то чтобы я её как огня боялся или ходил в её присутствии по струнке, нет, просто всякое своё действие, каждый свой поступок я привык оценивать с её точки зрения. Я уже намекал на мамины взгляды, когда упомянул о коллективе. И если отец в течение жизни не раз менял свои взгляды (хотя бы в случае с «отесей» или подложным «Капиталом»), мама никогда и ни в чём не сомневалась, всегда и во всём была права, даже когда секла меня если и не «говяжьими жилами», то ремнём из говяжьей кожи — точно. Ни бабушкино, ни папино заступничество при этом не имели никакого значения. Если она что-то решила, ни в каких советчиках уже не нуждалась. Одно время, до рождения Мити, я даже приучен был обращаться к ней на «Вы». Не хочу этим сказать, что она меня не любила. Как говорится, кого люблю, того и бью. Любила. Но никогда не баловала, как потом баловала Митю. Понятно, ему за это от меня доставалось. Я даже иногда жалел, что у нас вместо ожидаемой девочки появился «пончик». Девочку я, наверно, всё-таки не обижал бы. А сколько сил потратили мама с бабушкой, пока поставили меня на ноги! Как сейчас помню большое, дышащее могильным хладом окно больничной палаты, осень, слякоть и маму под окном второго этажа. Какое у неё было лицо! Один только взгляд жалобил сердце! И я хрипел в открытую форточку: «Мам, я почти не кашляю! Скажи, чтобы меня выписали!» — «Закрой сейчас же!» — кричала она в ответ. Я послушно закрывал, пристраивался на подоконнике и, отуманивая дыханием стекло, беззвучно плакал. Не знаю, плакала ли мама, может быть, где-то в себе, чтобы я не видел, мне же всякий раз укоризненно качала головой, выражая то, что не раз говорила словами: «Не стыдно? Большой уж!» Но какой я был большой? В палате разве чуть-чуть постарше остальных. Но рядом с мамой — не помню до каких пор — чувствовал себя совершенно маленьким. И потом, мама была одна-единственная на свете… Как же её за это не любить? А вот за что полюбил её отец — не знаю. Какие у них были отношения? Всякие. Она гордилась им, он ценил её. Его удача или победа тотчас становились её удачей или победой. В других семьях я не жил, может быть, и есть такие, где совсем не бывает ссор, в нашей семье они были: когда из-за нас, из-за детей, а когда, кто же поймёт, из-за чего родители ссорятся… В основном же, как мне казалось, всё шло хоть и не гладко, но всё же неплохо. И бабушка никогда под ногами не путалась…

Так почему же всё-таки я испугался мамы? Не испугался же я отца? Что это? Рецидив детства? Моё неутвержденное в истине сердце? Впервые и с жутью произношу это слово — страсть? Что?.. Но не буду больше гадать, опишу, как было.

Когда я вошёл в дом, отец метался по коридору, как разъяренный тигр в клетке. И бабушка была и не была тут. Стояла, поджав губы, с застывшим выражением на бескровном лице, по которому без труда можно было прочесть и великую скорбь, и молитвенную потусторонность. Увидев меня, отец словно на что-то такое невиданное наткнулся.

— А-a, явился… ма-анах! — выпалил он.

Я сразу встал в стойку.

— А причём тут это?

— При всём! Мало, видно, тебе дурь свою перед людьми выказывать, ты у этой… выжившей из ума старухи на поводу пошёл?

— Не на-адо! — угрожающе стал накаляться я.

— Да нет, надо! Надо наконец всю правду сказать! Богомольцы несчастные! Ну? Много ли грехов замолили?

— Причём тут это?

— А что причём? Что? А если в университете узнают, что ты в церковь ходишь? Ты об этом подумал?

— Подумал! — ляпнул я.

— И чего придумал?

— Брошу! И в семинарию пойду!

— В попы, значит?

— Значит!

— Та-ак! А мы, значит, для тебя уже никто?

— Почему? Я и за вас буду Бога молить! Не пропадать же вам!

— Что? — набросился он на бабушку. — Не твои ли слова? До молитвенничка до-ожили! — передразнил он её. — Оспо-оть сподобил, оспо-одь!

— Не смей так-то, не смей! — в страхе выговорила бабушка.

— А то что — грозой убьёт?

— Господи, помилуй!

И она стала креститься. Я поддержал ее сердечный вопль:

— Баб, он сегодня, случайно, не белены объелся?

— И ты не смей! — накинулась она на меня. — Разве можно так об отце?

— А чего он к тебе пристал? Сам почему смеет?

— Вот! Полюбуйся, — ввернул отец. — Не прав я? Не твоё воспитание? Ну ладно, ладно… — заметив её слезы, переменил тон. — Прости. Неправ. Погорячился. Да ты сама подумай. И ты, — кивнул в мою сторону, — что тут начнётся, когда мать узнает. Да она до Брежнева дойдет! Конечно, это не Сталин, но хождения в церковь ещё никто не поощрял. Или ты Хруща забыла? Забыла, что творилось при нём?

Бабушка в растерянности посмотрела на меня, на отца — ей ли не знать? Можно сказать, на своей шкуре испытала. Я, в свою очередь, припомнил Машин рассказ о несостоявшемся семинаристе, о психушке. Видя, что победил, отец спросил:

— Что делать будем?

— Ну что делать… — сказала бабушка. — Скажу, я надоумила…