Буря в полдень

И в Москве стало веселей. В Постпредстве люди ожили — всем казалось, что близок конец войны. Никому не верилось, что в этом году наша страна снова окажется в смертельной опасности, что ей придется пережить величайшие испытания, что она похоронит сотни тысяч, а может и миллионы своих детей…

Нас ошеломила весть о судьбе Севастополя. Этот город-герой со славными военными традициями очень долго держался против немцев — примерно девять месяцев. В конце июля пали Новочеркасск и Ростов. Немцы устремились в плодородную Кубань и на Кавказ — поближе к нефтяным промыслам… Во второй половине августа уже были заняты кавказские курорты — Пятигорск, Ессентуки и Кисловодск. 23 августа немцы дошли до Волги севернее Сталинграда, а Гитлер отдал приказ взять этот легендарный город, освященный еще ореолом гражданской войны, до 25 августа… Началось одно из величайших сражений второй мировой войны — Сталинградская битва. Она длилась несколько месяцев на подступах к городу и в самом городе. Оружие всех видов участвовало в этой битве, которая своей яростностью, плотностью огня и жертвами походила на Верден первой мировой войны, но была наверняка еще более страшной и роковой… С обеих сторон сражались огромные армии, и никто не знал исхода этой битвы… Ежедневно мы слушали сводки по радио и читали газеты. Сообщения с фронтов были откровенными и суровыми; они показывали, что страна снова оказалась в смертельной опасности, не меньшей, чем в прошлом году под Москвой. Доморощенные «стратеги» из рядовых жителей Москвы обсуждали цели немцев и, пожалуй, не без основания, полагали, что немцы, взяв Сталинград, повернут на север и постараются окружить и захватить Москву.

Тон печати этим летом становился все более грозным. Многие газеты перепечатали «Науку ненависти» Михаила Шолохова — о невероятных мучениях советского воина в немецком плену. Невиданное значение получили ежедневные статьи Ильи Эренбурга в московских и тысячах фронтовых газет. «Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя», — писал он в конце июня.

В газетах мы читали памфлеты и рассказы Алексея Толстого, стихи Алексея Суркова и Константина Симонова, которые вонзались в память и раздирали сердце. В театрах шли пьесы Симонова «Парень из нашего города» и «Русские люди». Особенно эта патриотическая пьеса, шедшая в филиале МХАТа, глубоко выражала чувства тех дней — любовь к Родине, ненависть к врагу и необходимость остановить его, не пропустить в глубь страны — на Кавказ, в Баку, в Сталинград… Вряд ли когда-либо за всю историю страны писательское слово было столь мощным, столь волнующим и потрясающим для миллионов людей, как в эти дни, когда над страной нависла страшная опасность.

В армии проводились срочные реформы, чтобы ввести больший порядок и дисциплину, повысить значение командования. Изменились даже мундиры — для офицеров и солдат в разгар Сталинградской битвы были введены погоны.

Во МХАТе шла только что написанная пьеса Александра Корнейчука «Фронт», которая разоблачала полководцев с былыми заслугами, не способных руководить в условиях современной войны. Пьеса, несомненно, сделала свое дело, помогая командованию перестроить действия армий и дивизий, выдвинуть новых, способных людей.

Вернувшись из Удмуртии в Москву, я несказанно обрадовался, встретив в гостинице «Москва» Саломею Нерис. Ее только что вызвали из Уфы на сессию Верховного Совета.

(В письме жене от 17 июня Пятрас Цвирка писал о встрече с Саломеей, первой с самого начала войны:

«…отправился из гостиницы в Постпредство, чтоб позавтракать, а там застал Палецкиса, который вернулся из Куйбышева, и Саломею Нерис с ее сыночком. Расцеловались мы с Саломеей. Она мне и говорит: «Пятрас, как ты изменился!» А Корсакас, который был при этом, спрашивает: «Ну как же он изменился? Тот же нос, та же густая шевелюра». Саломея отвечает: «Пятрас возмужал. И стал значительно интереснее, красивый мужчина!»)

Я тоже получил номер в гостинице «Москва». С Саломеей мы встречались почти каждый день, пили друг у друга чай, разговаривали о ходе войны, о Литве, о поэзии. Сын Саломеи Баландис играл, лепил из пластилина или хлеба фигурки птиц и зверей. Нерис читала мне свои стихи, написанные прошлой зимой в Уфе. В них глубоко отражались тоска по родному краю, невозможность привыкнуть к башкирскому зимнему пейзажу, тяжелое чувство одиночества без друзей.

— Если б ты знал, как я рвалась в Москву, к вам всем, — говорила мне как-то Нерис. — Я там не умела и не знала, как помочь общей борьбе. А тут друзья, радио, газеты… И отсюда совсем недалеко до Литвы…