Буридан

Помощники палача довольствовались тем, что положили манекен (к слову, облаченный в самые лучшие одежды) на плаху, после чего один из них схватил топор, нанес удар по голове, и та тотчас же откатилась в сторону.

Раздался новый взрыв смеха, затем вдруг воцарилась тишина, на сей раз — трагическая, так как настал черед казнить уже живого — плоть от плоти — человека!.. Все взгляды устремились на дверь тюрьмы.

Там, в этой тюрьме, в глубине камер, происходила ужасная сцена, в то время как наверху, на эшафоте, разворачивалась мрачная и гротескная иллюзия казни Филиппа.

Действительно, после своего разговора с прево капитан зашел во второе караульное помещение и гаркнул:

— Схватить мессира д'Онэ и привести на эшафот!

С дюжину лучников бросились выполнять этот приказ; как и ранее, их сопровождали двое помощников палача и человек в черном, который, зачитав приговор, желал осуществить свои функции до конца и по всем правилам.

Итак, лучники, помощники палача и человек в черном спустились; первые — вооруженные пиками, вторые — веревками, третий — своим пергаментом.

Была открыта дверь, и, как и в первый раз, их взорам при свете факелов предстал Страгильдо — весь в крови, сведенный судорогами, страшный донельзя. И тогда коридор и камеру огласило необычное созвучие голосов, где смешивались вопли Страгильдо, который не хотел умирать, крики лучников, которые хотели его схватить, увещевания помощников палача, которые хотели его связать, визги человека в черном, который хотел зачитать свой пергамент. Бывают трагические комедии. Бывают комические трагедии. От некоторых шуточек Мольера пробирает дрожь. В некоторых катастрофах можно увидеть людей, которые хохочут, хотя и нельзя сказать, что они потеряли рассудок; они и сами не знают, почему смеются. Правда в том, что они видели комическую сторону боли, видели потому, что не могли не видеть. Они от этого умрут, возможно, но им нужно смеяться. И во всей мешанине той бурды, которую представляют собой человеческие чувства где начинается комичное? Где границы трагичного? Крича и жестикулируя, лучники, помощники Каплюша и человек в черном ворвались в камеру Страгильдо, и было в этом их входе нечто ужасное, зловещее, комичное и гнусное.

— Говорю же вам, я — не Готье д'Онэ! — кричал Страгильдо.

— Полноте, дружище, давайте все сделаем по-тихому! — повторяли помощники палача.

— Доводим до сведения вышеназванного мессира Готье д’Онэ… — верещал человек в черном.

— Черт бы побрал этого безумца, который не желает подчиняться! — орали лучники.

— Говорю же вам, меня зовут Страгильдо! — хрипел узник.

Все эти крики слились в одно глухое ворчание. Итальянец, зажатый в угол, перестал негодовать, — теперь он защищался.

Ударами кулака он сбил с ног двух лучников; при помощи зубов наполовину отгрыз запястье одного из помощников Каплюша; каждое из его движений, каждый из его жестов был яростной атакой. В этом темном, с опрокинутыми факелами, углу началась неописуемая драка; глухие проклятия, короткие вскрики, оскорбления, непримиримая борьба человека, который не хотел умирать. Затем, как-то вдруг, все стихло.

— Ну вот, давно бы так! — приговаривал здоровенный помощник палача, связывая Страгильдо.

— Эти д’Онэ были те еще негодяи, — говорили лучники один другому.

— И, наконец, отрубается топором голова, — заканчивал, гнусавя, человек в черном, который знал свой пергамент наизусть.

Страгильдо больше уже ничего не говорил.

Связанного по рукам и ногам, итальянца вытащили из камеры и когда перенесли в караульное помещение, то заметили, что он мертв. На теле его было более двадцати ран; чье-то копье пробило его горло, чей-то кинжал вспорол живот; на лице не было живого места, а один глаз вываливался из орбиты. Впрочем, и с другой стороны имелись пострадавшие: один из двух лучников, которые отведали кулака Страгильдо, ночью умер; еще несколько получили более или менее серьезные раны.

Нам остается добавить, что труп сторожа королевских львов был поднят на эшафот и там подвергнут объявленной казни, чтобы толпа, собравшаяся ради этого зрелища, не заявила никакой рекламации, так как в те времена правительства еще не имели привычки не считаться с требованиями толпы.