Буриданы

Общественный деятель не имел права жаловаться на кошмары, он вообще должен был взвешивать каждое слово, которое соскользнет с его губ, — ибо настало время всеобщей грамотности, и любой из его приближенных, секретарь, камердинер или шофер, мог потом написать в мемуарах нечто такое, что отбросило бы тень на его героический образ; именно такое представление о себе Черчилль сознательно создавал уже несколько десятилетий. Фотографии с Бурской войны, во фламандских окопах, из Лондона после воздушного налета с храбрым премьер-министром на руинах — все это должно было произвести как на современников, так и на потомков впечатление, что он не боится смерти, что он всегда там, где его народ, и никогда не сдастся. Что останется от Невиля Чемберлена? Усталый взгляд, когда премьер-министр возвращается после очередной встречи с фюрером немецкого народа. А от Уинстона Спенсера Черчилля? Жизнерадостно дымящаяся сигара и приподнятая буквой V пара пальцев.

Сойерс замер, и Черчилль понял, что камердинер хочет что-то сказать.

— Есть ли новости?

— Сэр, мистер Кольвиль желает побеседовать с вами как можно скорее.

Деликатный Сойерс, конечно, знал, что Кольвиль имеет сообщить, но отнюдь не торопился возвещать об этом первым: у каждого свои права и обязанности.

— Пусть войдет.

Кольвиль, наверное, ждал прямо за дверью, не прошло и десяти секунд, как ручка в виде усатого водяного духа снова повернулась. Секретарь был настолько взволнован, что Черчилль сразу понял: что-то случилось.

Неужели Роммель напал на Египет, подумал он панически. Или немцы высадили десант на Мальту? Или даже?..

— Сэр, в четыре часа утра позвонили из министерства иностранных дел. Я был в сомнениях, надо ли сообщить вам об этом сразу, но поскольку вы запретили себя будить, разве что в случае, если враг пересечет Канал, то…

— К делу, Кольвиль!

— В три часа пятнадцать минут немцы большими силами напали на Советский Союз.

Из уст Черчилля чуть было не вырвался громкий вздох облегчения, но в последнюю секунду он успел заменить его на радостное карканье.

— Великолепная новость, Джон. Только за одно это вы заслужили дворянский титул, после победы, разумеется. И очень правильно, что вы меня не разбудили, поскольку на подобное событие я должен реагировать речью, а для этого нужна свежая голова, я не хотел бы писать ее невыспавшимся. Пожалуйста, позвоните на радио и скажите, чтобы они анонсировали мое выступление, допустим… на девять вечера.

— Будет сделано, сэр.

Черчилль спросил еще, известно ли, насколько успешно продвигается наступление немцев (что оно продвигается и успешно, он не сомневался), но Кольвиль не мог добавить ничего важного, кроме того, что бомбят Брест и немецкие танки перешли Буг, и Черчилль разрешил ему уйти.

В дверях секретарь чуть было не столкнулся с Сойерсом, который возвращался, толкая перед собой сервировочный столик. Ноздри Черчилля задвигались, рот наполнился слюной, и все посторонние мысли покинули его голову — вкусный завтрак под балдахином в кровати красного дерева, на опорной балке которой красуется пестрый дворянский герб Отри с рыцарским шлемом и скачущим черным жеребцом, это было нечто столь святое, что геноссе Гитлер и товарищ Сталин должны были набраться терпения и подождать, когда он найдет время ими заняться.

В одиннадцать часов Черчилль сел за письменный стол, положил перед собой чистый лист бумаги и задумался. Что сказать по поводу сегодняшнего события соотечественникам, истории и вечности? Одно было ясно: злорадствовать он не станет. Да, Сталин вел себя как последняя скотина все время, пока они с Германией воевали, хозяин Кремля ехидно посмеивался и даже снабжал Гитлера сырьем; но сейчас не время вспоминать об этом, это лучше придерживать в качестве козыря на случай, если русские когда-нибудь предъявят ему какие-либо претензии. Сейчас они были в одной лодке, в которой могли бы сидеть уже с тридцать девятого, если бы Чемберлен последовал его совету. Тогда препятствием стали балтийские страны, на которые Сталин точил зуб; ну а теперь они так и так уже потеряны. И вообще, кто твой друг? Естественно, враг твоего врага.