Бурсак в седле

Толмач поспешно перевел эти слова, китаец что-то обозленно прокашлял в ответ и вышел из-под огромной старой ели, держа наперевес новенький «маузер» — добротную немецкую винтовку. Калмыков знал, что китайцы недавно закупили для своих пограничников большую партию таких винтовок.

Лицо китайского солдата ничего не выражало, было словно бы вырезанным из дерева, выделялись только угольно-черные глаза. Как два уголька, жили на его физиономии своей отдельной, какой-то особенной жизнью, заиндевелые ресницы хлопали, прикрывая эту светящуюся чернь; хлоп-хлоп, хлоп-хлоп… Китаец сделал винтовкой резкое движение и окутался паром — пролаял что-то гортанное, будто янычар, грозивший неверным карами небесными.

— Чего он протявкал? — поинтересовался Калмыков.

— Требует, чтобы мы все-таки убирались к себе, на свою территорию.

— Нет, — тряхнул головой Калмыков, — нет и еще раз нет. Может, ему показать фигу, тогда он поймет?

— Не надо, господин атаман, — студент поморщился — тогда он обозлится.

— В таком разе скажи китайцу, чтобы он не дурил, не заворачивал нас. Иначе мы с вами завернем этому узкоглазому голову на пупок. Будет тогда из-под микиток кукарекать.

Толмач перевел, китаец в ответ вновь пролаял что-то непотребное.

— Чего он?

— Говорит, что в ельнике его прикрывают два пулемета и взвод солдат.

— Пхе! — отмахнулся атаман. — Невидаль какая: сейчас от его пулеметов одни заклепки останутся. Переведи!

Студент начал послушно переводить. Потом споткнулся и замолчал.

— Ты чего? — спросил Калмыков и едко сощурился. — Кишка тонка?

— Тонка, — признался студент. — Это противоречит всем дипломатическим нормам.

— Плевать я хотел на разные китайские нормы! — раздраженно выкрикнул атаман.

Ветки старой ели тем временем зашевелились, и из-под них вылез еще один китаец, судя по виду, — офицер.

Во, вот с ним мы будем говорить, — обрадовался Калмыков, — а то с чуркой какой-то препираемся!… Чурка ничего решить не может.

Толмач быстро переговорил с офицером и наклонился к атаману:

— Сам он не имеет права дать нам добро на проход в Китай, ему надо запросить своего начальника в Фугдине.

— Пусть запрашивает, — милостливо разрешил Калмыков, — мы подождем.

Китайский офицер исчез, пограничник с примкнутой к ноге винтовкой остался стоять около огромной ели.

Мороз давил, снег недобро потрескивал, скрипел. Было тихо. Солнце от мороза покраснело, сделалось холодным и чужим.

«Нерусское солнце!» — отметил про себя Калмыков.

— Спроси у этого солдата, когда вернется офицер?

Студент послушно залопотал по-китайски, для убедительности пару раз взмахнул рукой; часовой ответил сдержанно, коротко, без эмоций. Дерево, а не человек.

— Говорит, что он не знает.

— По-моему, этот узкоглазый сказал что-то другое.

Толмач смутился.

— Вы правы, Иван Павлович, часовой сказал, что не наше это дело — спрашивать, когда вернется начальник. Наше дело — ждать.

— А узкоглазый не боится, что я ему срублю голову, как кочан капусты?

— Похоже, не боится.

Калмыков похмыкал, окутался паром, будто усталый локомотив.

— Осмелел ходя. А еще десять минут назад дрожал, как осиновый лист.

Офицер вернулся через четверть часа, бесстрастный, с каменным лицом и ничего не выражавшими, словно бы вымерзшими глазами.

— Ну? — не выдержал Калмыков, привстал на стременах.

— Вам разрешено проследовать в Фугдин, — сказал китайский офицер, — там будет оказано внимание. Встреча вам, думаю, понравится.

— Понравится, говоришь? — Калмыков подбил пальцем заиндевелые усы и подмигнул толмачу. — Это хорошо.

— Чтобы вы не заблудились, с вами поедет китайский проводник, — сказал офицер.

Калмыков поджал сухие белые губы — прихватил мороз, — потом вздохнул и поклонился китайцу:

— Передавайте вашему командованию нашу большую благодарность.

***

В Фугдин въезжали парадным строем, посотенно. Все сотни были неполными — потрепал Гавриил Шевченко боевые порядки атамана здорово.

В китайском Фугдине было тепло — здесь уже ощущалось дыхание весны, хотя время было еще не весеннее — конец февраля.

— Хлопцы, песню! — привычно скомандовал атаман, но команда его словно повисла в воздухе — усталые люди были подавлены.

Жители городка едва ли не все вывалили на тротуары, разглядывали казаков. Среди любопытствующих Калмыков заметил несколько русских лиц.

«И здесь — наши, — подумал он облегченно, — живут, хлеб жуют… А наши нашим пропасть не дадут».

На углу одной из улиц расположился небольшой местный рынок. Торговали живыми курами, рыбой, свежей зеленью, срезанной в парниках, а один старик в широкополой, похожей на большое хлебное блюдо шляпе торговал фазанами, заточенными в деревянные клетки. Фазанов было четыре — по паре в каждой клетке; крылья у птиц, чтобы не улетели, были перевязаны пеньковыми бечевками.

Облака раздвинулись, выглянуло яркое горячее солнце — настоящее, весеннее.

— Братцы, ну давайте споем, покажем местному люду, как умеют петь русские казаки, — повернувшись к строю, следовавшему за ним, попросил Калмыков.