Буржуа: между историей и литературой

Это одновременно и более «естественный», и более «неестественный» взгляд на мир, это настойчивое внимание к наличествующему. Естественный в том смысле, что он, кажется, не требует воображения, но требует «простоты» (plainness), которая для Дефо является «по стилю и по методу некоторой подходящей аналогией для темы честности»[156]. Но также и неестественный, потому что страница вроде той, что мы сейчас прочли, имеет столько точек «локальной» точности, что ее общий смысл быстро затуманивается. Точность обходится дорого. «Я часто <…> представлял вещи, чтобы их прояснить, столь многословно, что теперь кажусь себе самому виновным в болтливости», пишет величайший теоретик «фактичности» Роберт Бойль о своей манере описания экспериментов; но он добавляет: «Я решил игнорировать скорее предписания риторики, нежели упоминания тех вещей, которые я счел существенными для моих экспериментов или полезными для тебя, мой читатель»[157]. Полезное многословие – это может быть формулой «Робинзона Крузо».

Точность достается дорогой ценой. Блюменберг и Лукач выразили это с помощью одного и того же слова – тотальность.

Сила системы Нового времени состоит в том, что она ориентирована на постоянные, почти каждодневные подтверждения и успехи ее «метода» в «жизненном мире»… ее слабостью была неуверенность в том, какую «тотальность» этот неустанный успех может породить[158].

Наш мир невероятно разросся по сравнению с греческим, каждый его уголок таит гораздо больше даров и угроз, мы в этом смысле богаче греков, но от такого богатства исчезает главный положительный смысл, на котором зиждилась их жизнь, – тотальность[159].

Из-за богатства исчезает тотальность… Смыслом этой страницы из «Робинзона Крузо» должен быть его внезапный страх: никогда он еще не был так близок к гибели с самого дня кораблекрушения. Но элементы мира столь разнообразны, а потребность в их точной передаче столь настоятельна, что общее значение эпизода постоянно уходит в сторону и ослабляется: как только наши ожидания на чем-то остановились, в центробежном избытке материала возникает что-то еще – уголки, богатые дарами и угрозами, – что препятствует любому синтезу. И снова процитируем Лукача:

Мы открыли, что дух способен творить; поэтому прообразы безвозвратно утратили для нас свою предметную очевидность и непреложность и наше мышление идет путем бесконечного приближения, никогда не достигающего цели. Мы открыли формотворчество, и с тех пор всему, что мы, утомившись и отчаявшись, выпускаем из рук, вечно недостает окончательной завершенности[160].

Приближение… не достигающий цели… отчаявшись… недостает завершенности. Мир Produktivität des Geistes [творчества духа] и при этом «оставленный Богом мир» на другой странице «Теории романа». И тогда хочется спросить: что является здесь главной нотой – гордость за достигнутое – или меланхолия из-за утраченного? Должна ли современная культура радоваться своему «творчеству» или оплакивать свое «приближение»?[161] Тот же самый вопрос ставит «расколдовывание» мира у Вебера (а Лукач и Вебер были очень близки во времена написания «Теории романа»); что важнее в процессе Entzauberung [расколдовывание] – тот факт, что «всеми вещами можно в принципе овладеть путем расчета»[162], или то, что результаты расчета больше не могут «объяснить нам смысл мира»?[163]

Что важнее? Невозможно сказать, потому что «расчет» и «смысл» для Вебера несовместимые ценности, так же как «творчество» и «тотальность» у Лукача. Это все та же фундаментальная «иррациональность», которую мы встречали в буржуазной трудовой культуре несколько страниц назад: чем лучше у прозы получается множить конкретные детали, обогащающие наше восприятие мира, чем лучше она делает свое дело, тем более неуловимой становится причина этого дела. Производительность или смысл. В следующем столетии произойдет разделение буржуазной литературы на тех, кто хотел делать свое дело еще лучше, чего бы им это ни стоило, и тех, кто, столкнувшись с выбором между производительностью и смыслом, решил избрать смысл.

Глава II Серьезный век