Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир

Во французской Библии Мартина и Остервальда (1744 г., хотя и в редакции 1996 г.) используется слово "неверный", а в Библии Дарби - греческое "несправедливый". Во французской Иерусалимской Библии используется современное слово malhonnête. В итальянском языке управляющий (или "фактор" в старом английском языке, однокоренное с итальянским fattore) в Библии Джованни Диодати (1649 г.) называется l'ingiusto fattore, а в Риведуте (1927 г.) il fattore infedele. Никакого disonesto в нем нет, с его привкусом в старые времена низкого воспитания. Современная католическая Вульгата использует слово "нечестный" вслед за греческим, а не вслед за латинским, означающим "бесчестный" в современном смысле, который был бы противоположен sincerus, probus, simplex, antiques, frugii, в зависимости от оттенка смысла. В испанских переводах его просто называют malo и оставляют все как есть.

Социолог Норберт Элиас в своей книге 1939 г. отметил тот же сдвиг. "Courtoisie, civilité и civilisation обозначают [во французском языке] три стадии социального развития", т.е. от различия по принадлежности к двору, к различию по принадлежности к ограниченному городскому обществу, вплоть до универсализации, скажем, манер поведения за столом всем обществом, богатым и бедным, городским и сельским.⁷ Точно так же, утверждаю я, изменение судьбы слова "честность" свидетельствует о том, что старая цивилизация, в которой доминировали воины, а затем придворные, требовала прежде всего слова для обозначения ранга. Наша цивилизация, в которой доминировали купцы, затем производители, а в последнее время - рисковые капиталисты, напротив, требует слова, обозначающего достоверную правду. Честность - это, по выражению философов и лингвистов, разговорная "импликатура" общества, в котором в почете обмен, и без нее оно не могло бы нормально функционировать. Сегодня модным и постоянно растущим словом является "транспарентность".

И вот с 1600 - 1691 - 1776 - 1848 гг. на северо-западе Европы возникла, по его словам, новая цивилизация.

В эпоху сэра Фрэнсиса Дрейка и королевы Елизаветы I англичане были печально известны своей гордой, явно не буржуазной манерой говорить и действовать. В августе 1588 г. Елизавета, сидя на коне в полном вооружении на Тилбери Филд, заявила, что не сомневается в том, что, когда испанская Армада плыла по Ла-Маншу, "мы скоро одержим знаменитую победу над врагами моего Бога, моего королевства и моего народа":

Я... решился в разгар и жар битвы жить или умереть среди вас всех, положить жизнь свою за Бога моего, за царство мое и за народ мой, честь мою [обратите внимание на это слово] и кровь мою, даже в прах. Я знаю, что у меня тело слабой и немощной женщины, но у меня сердце и желудок короля, и короля Англии тоже.

Можно себе представить, какой эффект произвела на собравшихся такая королевская "честность", пусть и совершенно нереальная, и даже в буржуазном смысле бесчестная, если учесть, что противниками королевства были лучшие солдаты Европы во главе с Пармой, лучшим полководцем Европы. Испанцы, с нетерпением ожидавшие во Фландрии, имели вдвое больше опытных солдат, уже находившихся на борту Армады, направлявшейся за ними, и соединение двух армий привело бы к разгрому англичан, которые не выигрывали крупных сухопутных сражений с континенталами со времен Вернейля в 1424 году. Декларация Елизаветы была аристократическим нахальством (и, как отмечает литературный критик Мэри Бет Роуз по поводу этой и других речей королевы-девственницы, она проявила еще большее нахальство в своей "риторической технике, [которая] включает успокоение широко распространенных страхов по поводу женского правления путем соблюдения условностей, предполагающих неполноценность женского пола только для того, чтобы вытеснить его"⁸).