Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир

Однако я не хочу, чтобы меня поняли как игнорирующего ограничения, цены, доходы, географию, климат, классы, демографию, интересы и все прочие неидеальные силы, возведенные в ранг единых причин в эпоху интеллектуального материализма 1890-1980 гг. Примерно после 1980 г. на исторических факультетах была совершена противоположная ошибка. Кафедры, в которых когда-то работали историки-количественники, такие как Уильям Эйделотт по британскому парламенту, Ричард Хелли по Московии и Дэниел Скотт Смит по колониальной Америке, по рассеянности отказались от цифр, кроме номеров страниц, а вместе с ними и от материальных причин. Воцарилась культурология, и студенты редко задавали вопрос "Сколько?". Некоторые ученые-историки, которыми я очень восхищаюсь, иногда пишут так, как будто важны только идеи: о Французской революции - Линн Хант и - оба они друзья и бывшие коллеги - Кит Бейкер и Билл Сьюэлл; об Американской революции - Гордон Вуд (чьи работы о Франклине я уже подробно цитировал); об истории США в целом - Джилл Лапоре (которой я восхищался на страницах New Yorker) и Том Хаскелл (убийца Фогеля, чьи работы об "ответственности" я использовал здесь).¹⁸

Конечно, материальные обстоятельства имели значение. Долгое время считалось, что Малый ледниковый период оказал давление на режимы от Китая династии Мин до испанских Нидерландов (хотя недавняя работа Келли и О Града ставит под сомнение статистическую основу такой истории).⁹ А рост численности населения во всем мире в XVI веке настраивал одну элиту против другой.²⁰ Быстрое внедрение на Западе пороховой технологии, изобретенной на Востоке, забило последний гвоздь в гроб - точнее, последнюю пулевую дыру в доспехах - конного рыцаря и его нормандских замковых стен, а с большим отставанием и его аристократических ценностей. Уже в XVI веке конный рыцарь или, скажем, испанский простолюдин, оснащенный подобным образом, иногда мог одержать победу, но только если сталкивался с ацтеками и инками, смертельно больными завезенной оспой и корью и не имевшими ни железа, ни оружия, ни лошадей.²¹

Если говорить о Мексике и Перу, то путешествия первооткрывателей и возникшие на их основе империи были, пожалуй, полезными, если не необходимыми условиями для промышленной революции. Торговля внутри Европы была крайне важна, как и давно установленная безопасность собственности. Однако это были лишь условия, доступные от Нагасаки до Норвича, а не жизненно важные и уникальные северо-западные европейские причины. Если бы европейцы не ринулись своим поразительно жестоким путем в Африку, Индию и Новый Свет, не обзавелись бы империями ни намеренно, ни по неосторожности, но при этом питали бы идею свободы и равенства всех людей, то Великое обогащение все равно бы произошло.

Демографическая история, как утверждает Ричард Истерлин, является хорошим местом для наблюдения за танцем между идеями и условиями.²² Великое падение смертности так же важно для (буквально) полноценной человеческой жизни, как и Великое обогащение. Истерлин утверждает, что падение смертности было вызвано идеями, что противоречит господствующей ортодоксальной точке зрения, восходящей к 1940-м годам и Томасу Маккеону, согласно которой падение было вызвано питанием, а не медициной. Демограф Шейла Йоханнсон, опираясь на прекрасные данные, начиная с позднего Средневековья, об элитных семьях - предположительно не страдавших от недоедания, во всяком случае, в том количестве, которое они съедали, - убедительно доказывает, что такие полезные идеи, как хинин от малярии, прививка от оспы и оранжереи, в которых зимой лечили цингу, привели к снижению смертности среди богатых. Когда же идеи, выдвинутые привилегированными, приводили к появлению дешевых вариантов, в выигрыше оказывались бедные. "Невежество, а не голод, является злодеем истории смертности"²³. Однако с материальной стороны можно признать, что бедные в конечном счете тоже выиграли от того, что стали лучше питаться - картофелем и помидорами, полученными в результате Колумбийского обмена. Улучшение было танцем между идеологическими и материальными причинами. Однако, как я доказывал своим единомышленникам Мокиру и Якову, идеи высокой науки не были случайными до позднего периода истории. Ни один из ранних медицинских достижений, о которых говорит Юханссон, не имел ничего общего с теоретическими прорывами. Они были эмпирическими, да, но не выводились из биологических законов, как, например, теория болезней микробов (сама по себе одна из самых ранних практических плодов высокой науки, но принятая лишь в конце XIX века).