Бузина, или Сто рассказов про деревню

Разбудил деда неясный звук, принятый им спросонья за дальнюю канонаду. Померещилось, что стреляют по деревне прицельно, и он, мучимый старой привычкой, вжал голову в плечи, пытаясь понять, с какой стороны – с Селявино или с Мошково бьют, но проснувшись окончательно, понял, что это подул ветер и падают яблоки. Старая яблоня, посаженная отцом еще до войны, простояв добрый десяток лет бесплодной, в этот год зацвела обильно, в самой вышине своей, заневестилась, помолодела, и все летали маем бело-розовые лепестки её, усыпая вытоптанный двор. Как, и когда завязались яблоки, дед пропустил, работы было много, попросили подсобить в лесничестве, даже машину прислали, с уважением, и он ездил, оглаживал отросшую за зиму бороду, крякал неодобрительно, ругался с инженерами-мальчишками, что намечали деляны кое-как, ругался с бригадирами, что ёлочки торкают не по уму, а все спустя рукава, лишь бы отбыть. Лес, – дед поднимал палец с обрубленной топором фалангой, – лес, он уважения требует! Сведешь, сукин кот, чем дети жить будут? Платили Петру Васильевичу, которого и в глаза, и за глаза звали «Сивый» – за желтизну седых волос, – хорошо, «с горкой», да денег ему и не надо было столько. С женой дед развелся после гибели сына – подорвался он, все снаряды с мальцами курочил на берегу, сколько просил, сколько ремнем оглаживал – упрямый был. Юрка, Юрашка… эх, одна надежда была, об одном, о нём только и саднит старое измученное сердце. Жена никудышная была, женился по надобности. Он и лица-то её не помнил, жадная была до денег, визгливая, из-за сына терпел. Сколько лет бобылём живёт, а не жалеет – утешить есть кому, вон – деревня после войны до конца века не народит мужиков, что повыбило, а бабу пожалеть надо – ей ласка нужна. Дед не обижал, стол накрывал, вино – закуски, в избе порядок армейский, печка побелена, перед печкой – скамья, на скамье – половичок, на половичке – кот. Черный, как сажа печная, да глаза-уголья. Кот распутство не одобрял – как шмыгнет баба в избу, раскрасневшаяся от стыда и греха, кот – в фортку, да и видали его. Бабы все рвались семью создать, но Сивый сразу – ладонью по столу – мы, дескать, с тобой, голуба моя, на время. И всё. А тут вон – яблоки. К чему они? Падают, глухо барабаня в шифер, тукаются, будто в избу просятся, а потом дробно – по железу, которым крыта веранда – трр-трр-трр, и – ах-ах – в бочку с водой. Плескало по избяным окнам дождичком, мочило земельку – вот, – думал дед, – гриб пойдет, насушу, отошлю в город, пусть родня радуется. Яблоки всё падали, путая мысли, вспомнился отец, погибший подо Ржевом, схороненный в общей могиле, высокий, широкий в груди, громкий да сильный, белозубый, балагур и бабник, он подбрасывал к небу маленького Петьку и кричал ему – ну, что, самолеты видать? А Петька, визжа от сладкого ужаса, кричал, – не-а, – и отец подкидывал его выше, пока Петька не начинал махать руками – самолёты-самолёты! Мать тихая была, неулыбчивая, а любила отца сильно, после той похоронки, так и не встала – лежала долго, да и померла одна, на своей половине. Вот стих ветер, а яблоки все падали, но реже, будто стихала канонада, а так – одиночными – бах, бах, бах… Дед сел на кровати, скрипнувшей пружинами и пошел начинать новый день, в котором не было ничего нового, будто вращал кто-то колёса, и ехала телега его, дедовой, жизни, и давила колесом падающие на дорогу яблоки.

Танечка