Бузина, или Сто рассказов про деревню

Мать кричала в трубку, что, если Лида не приедет сей же час в Уварово, она, мать, помрёт и проклянет её, Лиду и пусть ей, Лиде и на том свете… Лида повесила трубку, сказала секретарше, пусть вызывает, кого хочет, хоть пожарную команду, а ей нужно к матери, в Уварово, потому что мать сломала ногу, а вынесет мозг, и всё равно придётся ехать. Старенький Фольксваген Тигуан, свернув с федеральной трассы на закатанную в снег грунтовку, не обиделся, но вздохнул и с немецкой педантичностью объезжая препятствия, уткнулся, наконец, в сугроб у дома. Мать лежала на велюровом диване, сломанная нога белела новёхоньким гипсом, а соседские бабки сидели на стульях и качали головами, как китайские болванчики. Сутки Лида проспала, благо, что была оттепель, а бабки протопили печку, и мать не кричала – понимала, что лучше Лиду не будить. Проснувшись, Лида никак не могла понять, куда она попала, и почему так оглушительно тихо, и ей все казалось, что она просто оглохла. В окна избы не было видно соседних домов, вообще – ничего не было видно, шел молочного цвета снег, и розовая герань на его фоне казалась пунцовой. Главный ужас заключался в том, что Лиде пришлось идти доить корову. Она, сорокалетняя бизнесвумен, холёная, давно уже московская тетка, живущая в удобном кнопочном мире посудомоечных – стиральных машинок – кофеварок – роботов-пылесосов стояла сейчас перед живой огромной и теплой коровой, заинтересованно наблюдавшей за тем, как Лида усаживается на скамеечку – доить. Лида, вырвавшаяся в город сразу же после десятого класса, больше всего ненавидела запах хлева и, подоив корову, всегда демонстративно переодевалась. Сейчас же, протопав в материнских сапогах по смерзшемуся навозу, она вдруг так растрогалась, что чуть не расцеловала черно-белую, как сорока, корову. Пальцы сами собой погладили вымя, захватили сосок и первая струйка ударила в дно подойника. Лиде даже показалось, что корова обрадовалась. Поросенок захрюкал, уловив запах молока, куры, копошившиеся в сенной трухе, замерли и подошли ближе. Лида автоматически вытерла руки о коровий бок, как делала когда-то бабушка, плеснула молока поросёнку, и вышла, закрыв дверь ногой – как в детстве, чтобы руки не пачкать. Деревенская жизнь, взяв её в оборот, не выпускала. Через день слез дорогущий лак, через два – обломались ногти и она, чертыхаясь, подрезала их огромными тупыми ножницами. Водопровода в избе не было, и воду, принесенную с колодца, приходилось переливать в крашеный синим рукомойник, а потом, оскальзываясь, тащиться с поганым ведром на двор. Все убожество быта, которое она не замечала в редкие летние визиты к матери, буквально кричало зимой. Удобства были во дворе, и Лидино горло сводила тошнота, когда она тянула на себя дощатую дверцу с тяжелым крючком. Мам, как ты тут живешь, – Лида ссыпала у печки мёрзлые дрова, и лужицы талой воды натекали от них, – это ж каменный век какой-то! Поехали ко мне, так жить нельзя! Мать, рассасывая кружок копченой колбасы, махала рукой – иди ты со своим городом! У меня тут всё своё, у тебя, Лидка, война начнись, всё! А я в подполе пересижу! Лида шла за водой, бросая в дышащий теплом сруб колодца мятое жестяное ведро, вращала скрипучий ворот, стараясь не расплескать воду, шла в хлев сгонять севшую раньше времени на яйца пеструю курицу, вынимала теплые яйца из гнезда, дивясь тому, что они все почему-то разного размера и формы. К вечеру она уставала так, что сводило спину, и руки, сколько не мой их дорогим мылом, воняли навозом, и изба выстывала к утру, а ночью было слышно, как топочут мыши, и всё было тяжело – а она была счастлива. Она спала крепко на комковатой подушке, и сны ей снились счастливые, цветные, и приходила во сне бабушка в плюшевом жакете, и дед брился трофейным лезвием и подмигивал ей, подпирая языком щеку, и почему-то сидели в капусте кролики и шевелили ушами. Неделю валил густой снег, а потом вдруг перестал, схватило морозцем и пришлось брать вилы и чистить хлев, и выбрасывать навоз через окошечко – на кучу, и Лида, вспотев, утирая лицо платком, как простая деревенская баба, вышла на двор и стояла, подставив лицо солнцу, ощущая затылком шершавые доски и смотрела, как мелкие птахи, слетевшиеся со всей деревни, важно выклевывают зёрна, чирикают, топорщат крылышки – легкие, беззаботные. А ведь я и вправду счастлива, – подумала Лида и подмигнула полосатому соседскому коту, сидящему на заборе.

                                        х х х