Бузина, или Сто рассказов про деревню

Семёновна проснулась оттого, что потянуло холодком из-под пола, да так, что крахмальные подзоры зашуршали. Выпроставшись из-под трех ватных одеял, ловко опустила ноги в валенки, потопотала, согреваясь, и поспешила топить печку. Когда спасительное тепло пошло по кухоньке, Семёновна поставила чайник на чугунную плиту, ополоснула лицо, перекрестилась на висящую в красном углу икону Николая чудотворца, зевнула сладко и полезла в холодильник. Ох, недаром по деревне Семёновну кулачихой да буржуйкой зовут! А что? У неё изба самая наилучшая в деревне. Нижние венцы подрубали недавно, полы перекладывали, а крышу покрыли красным железом, и кружевные наличники навесили. У Семёновны дочь зажиточная, а зять и того зажиточнее. «Бандит», – говорят соседки, – «убивец», «мироед», говорят, а что с того? Богатый зять тёще отрада! Вот, бабка и катается сырным шаром по маслу. По стенам обои, на окнах тюль в золотых цветах, а мебель, говорят, аж из-за границы куплена, вот как. Дочка с зятем уехали позавчера, навещали бабу, уважили. Все честь честью. И добра навезли! Не пересчитать, не нарадоваться. Семёновна порыскала глазами – все привезенное из города было в коробочках, баночках, разноцветное, манящее. Только к чему его приложить? Непонятно. Баба достала шмат сала, брусочек маслица, и с жалостью прихлопнула дверцу. Стол, придвинутый к окну, еще хранил следы пиршества – початая бутылка иностранного вина, коробка с надкушенными конфетами да банка с чем-то непонятным, вроде, как сгущенка, но не она. Баба устроилась чаевничать, резала свежий хлеб крупными ломтями, а сало тонюсенькой стружечкой, и была вполне себе довольна. Телевизор бабе привезли еще в тот год – себе новый взяли, бабе старый скинули, ну, благодать! Только вот щелкать кнопками Семёновна так и не обучилась, потому глядела в одну программу. Гомонили там громко, песни пели, плясали на катке, и новости все сообщали. Во входную дверь кто-то стал поколачивать, когда баба уже убирала сало со стола. Обтерев рот, собрала недоеденные скройки12 хлеба в пакет, перевалилась тяжко, пошла на стук. В сенях маялся старый облезлый кот, орал, когтил обитую дерматином дверь. Чу, чорт несоблазный13! В избу ему, как жа! Но, пока баба налаживала кота, тот и – шмыг, за дверь, в тепло. На крыльце стояла соседка, Егоровна, укутанная по самый нос. Ты че, опунивши14 – то? А мороз, – Егоровна отодвинула Семёновну и втерлась в сени. Обстучав валенки голиком, зашла в залу. Чаевничашь? – спросила. А тебе, либо, завидки? Садись, и тебе будет. Семёновна торговый чай не признавала, сушила-тёрла кипрей, заваривала густо, дочерна. Сели чаевничать. А что, – спросила Егоровна, – твои уехадши? Да еще нагдысь15, обуденком16 теперь никак – такие дальние края, что ты! – Семёновна глянула на фото дочки с зятем, стоявшее на комоде. Это да, это тебе вот свезло, это прям мёд, а не доча. А то, – гордо сказала Семёновна. Егоровна, допив чай, спросила еще воды – дай горло просмагать17, крошки налипши. Попила. Сидят. Семёновна всё оглаживает серебристый цилиндр, похожий на кастрюлю, – вон, что есть! Это чугунок такой современный, не? – Егоровна дышит часто, косит глазом, завидует, думает, как сказать чего едкого, но так, чтобы на дверь не указали. И это зачем такая кастрюля-то? – выдавливает она, наконец. – Такую как в печь усунешь? Ухватом не поддеть? – и, воспользовавшись паузой, быстро разворачивает три конфеты и все три упихивает в рот. Так и сидит, как рыба, глаза пучит. Какая такая печь? – Семёновна губы кривит презрительно, – эта для электричества! Вишь, шнурок? Так его в розетку. Навроде электрочайника. У меня их три. Зять балует, прям и не знаю, чтой-то деньги кидат на ветер, не? Дурное дело, оно, того, – Егоровна шипит сквозь конфеты, – шальные деньги, оне к рукам липнут! Семёновна вынимает очки из кожаного тисненого футлярчика, вешает на нос. Очки с чужих глаз, но красоты немыслимой, со стразами. Бабка нажимает кнопочку, у «кастрюльки» откидывается крышка. Кашу сварю, – гордо говорит бабка, – обучили исключительно! Она насыпает крупу, долго отмеряет воду специальным стаканчиком, добавляет соль, захлопывает крышечку и давит на кнопки. На экранчике, похожем на черно-белый телевизор, выскакивают значки и цифирьки. Наконец, «кастрюлька» пикает и бабки садятся – наблюдать. И что получится? – Егоровна нюхает незнакомый дух, – как в ресторане? А то! – Семёновна гордо подбоченясь, наливает воды в электрический чайник и водружает и его на подставку, – вот! Чудо техники! И никакой тебе печки, никакого тебе газу! Мне еще обещались такую кастрюлечку. Под щти. А либо и борщ. Мне теперь ни дров, ни сажи, я теперь прям как лучше чем в городе! – и она нажимает кнопку чайника. Раздается треск, и электричество гаснет, не выдержав такого расхода. Пока Семёновна тыкается в поисках спичек, Егоровна набивает карманы всем со стола – и конфетами, и печеньем и даже липким мармеладом. Надо ж, – Семёновна сконфужена, – как наша деревенская жизнь под город не способна! И не говори, – Егоровна радуется, – тебе помочь печку-то запалить, или сама? Да незачем, – тянет Семёновна, – мне мой зять дорогой такое подарить обещался, ежели света нет, у меня будет своё электричество, как в городе! Кнопку нажмешь, и все! И хошь телевизор тебе, хошь ланпочки все в люстре зажги, во, как! Пока посижу, обожду… Егоровна до того приходит в расстройство от такой роскоши, что спешно, укутавшись платками, выскакивает в сени – и на двор. Семёновна бежит за ней, крича – испотки-то18 забыла, невковыра19! Егоровна бежит по тропке, и мелкие соленые слёзки подмерзают на её щеках – вот ведь, кому такое счастье выпадет, а у меня две дуры дочери, нипочем об мамке не пекутся, наедут саранчой, оберут огород, и самогонку выпьют…