Бузина, или Сто рассказов про деревню

Низко над деревней встала неподвижная красная точка Марса, пульсируя злобно и горячо. Воздух душен, и в нём не различить нежный флёр расцветающего по палисадниками чубушника, а слышно только далёкий запах пожарищ, приносимый с северо-запада. Небо, сгоревшее за день до белесого пепла, стало набухать по краям, тяжелеть, как бок поспевающей сливы. Сразу же вышли облака, сменившиеся тучами, и вот уже зашумел верховой ветер, раскачивая старые ели, вот согнул до земли тоненькие берёзки на вырубках, поднял смерчи на песчаной дороге. Исчезла луна, убывающая, печально всходящая – и слабый еще дождь начал оплакивать уход белых ночей и убывание дня, как бы предчувствуя скорую осень, которая придёт через два коротких летних месяца.

Я вышла на крыльцо, теплый дождь барабанил по земле, прибивая пыль и комарьё, и только алый глаз безразлично стоял над засыпающим миром. В такие минуты, когда дождь только еще припускает, нет ничего лучше, чем выйти, раскинув руки, и стоять – подняв лицо к небу и глотать дождевую влагу, которая не в силах утолить вечную жажду.

Картошка

Фёдоров, Лукин и Брискин копали картошку на баб-Нинином огороде. Бабка Нина Михайлова, круглая во всех проекциях, была похожа на растревоженное воронье гнездо – из-под платка лезла солома, а берестяной короб, который баба надела на спину, просунув свои округлые ручки в лямки, был полон веток и пожухлой травы. Она бегала вдоль борозд, взмахивая руками, как курица взмахивает крыльями, пытаясь взлететь, и кричала:

– Милочки мои! касатики-т мои! тихохонько поддевайте-т вилами, не! Сапожищем подавите!

– Нам че, босыми? Как при царской власти? – Лукин, сговорившийся на толоку только за ради мужской солидарности, шебаршил больше для виду – уходил за мешками в избу, долго курил, сидя на кортках, вызывался сгонять за водой на родник, чтобы просмагать рот, отвлекался на проезжающую машину, пытался вести беседы с бабой Ниной, короче, гонял лодыря. Фёдоров, крупный лысый мужик с унылым носом цвета помороженной брюквы, работал истово – ему нравилось поддевать вилами картофельный куст, выворачивая из потаенных глубин картошку. Он восхищенно охал, когда картофелины показывались крупные, гладкие, и качал головой, если вместе с материнкой, сморщенной, а то и сгнившей, выворачивалась картоха мелкая, горохом. Брискин, считавший всякий труд пользой для обуздания страстей в мужском организме, собирал картошку – будто каждый раз кланяясь земле, и орал то «исполать», то «понеже» или «углебати», воображая себя, должно быть, былинным крестьянином. Фёдоров боролся с желанием двинуть локтем в упругий брискинский живот, но отвлекался на картошку. Фёдоров шел по борозде, как котёнок за бантиком, и вилы его ловко входили в потревоженную землю и земля, рассыпаясь, являла Фёдорову иноземный корнеплод, давно ставший, благодаря Петру I, исконно российской культурой. Лукин бегал, не особо усердствуя, за мешками, грохотал ведрами, подобострастно смотрел на бабку Нину, ожидая поощрения в виде стаканчика для «сугреву», все время закуривал, прикрывая ладошками спичку от ветра, и ждал, когда уже, наконец, кончится это бесконечное поле. Накрапывал дождичек, долгий, нудный, от него становилось зябко спине и тоскливо душе, а бабка все никак не говорила – " мальцы, отдых, суши вилы», видимо, желая выжать из мужиков все их, мужицкие, силы. Наконец Фёдоров уткнулся носом в вывороченный комель, означающий то ли конец, то ли начало поля, и, блаженно крякнув, вогнал вилы в землю, сломав черенок. Утирая пот рубахой, он крикнул Лукину, и долго пил из мятого ведра темную, хвойную воду с родника, и вода падала ему на грудь маленьким водопадом. Брискин, кряхтя, увязая ногами в раскисшей глине, тащил два последние ведра с картошкой, и кричал, что оборыши его, потому как морозцем все одно схватит, и пусть бабка не жадничает. Бабка Нина, пересчитывая мешки, жмотничала, выбирала из кармана тряпицы, и обвязывала горлышки мешков, чтобы ни одна картофелина не пропала. Теперь нужно было оставить этих архаровцев один на один с картохой и бежать нанимать трактор. Мучительно борясь со своей жадностью, бабка Нина подозвала Лукина, дала ему две сложенные пятидесятирублевки и наказала нанять трактор, а сама села на землю, прислонилась спиной к мешку, и, блаженно улыбаясь, ощущая спиной картофельные бугры, засопела. Федоров с Брискиным, не сговариваясь, потянули к себе бабкин короб, и, вытащив на серый Божий свет чекушку, начали прикладываться к ней, отпивая с каждым вздохом все больше и больше…

Соседушки