Бык

– Мы тебе не мордва, – напомнил Ковалёв, пустив на учителя длинную струю дыма, а Кашин добродушно засмеялся:

– Чудак ты, Досифей! Ну, пускай там немцы, англичане делятся, как хотят, они все одинаковы, это, может, обидно им. А мы – православный народ, христиане, мы не мордва, не немцы… Смешной ты, ей-богу…

– А вот, Данило Петрович, говорится «племянник», – не уступал учитель, но Кашин твёрдо ответил ему:

– Не-ет, Досифей, я учитель – погуще тебя, посильнее буду. Молодой ты очень. Учитель – ходовой человек, бывалый, тогда он – учитель. А ты – где бывал? То-то…

Досифей хотел сказать ещё что-то, но Кашин, махнув на него рукой, сказал:

– Посиди, помолчи!

Девки пели другую песню, скучнее, заунывней.

Вот мой гроб обит клазетом,
Золотою бахромой,
И буду я лежать при этом
Навеки мёртвый и немой.

Ах, скорее хороните:
Неподвижный труп – готов!
И на грудь мне положите
Полевых букет цветов.

[1]

– Насчёт недоимщиков ты ловко сообразил, – сказал староста и смачно, с дымом, плюнул на землю.

– Уж я не ошибусь, – откликнулся Кашин, прислушиваясь к песне.

– Всё про смерть поют, – как-то вопросительно отметил учитель. Кашин немедленно подхватил его слова:

– А что? Им не завтра помирать. Им до смерти, как до Америки, – далеко! Ты про Америку – чего знаешь? Слыхал ты, там построили мост над морем, висит мост на воздухе и – ничего, висит!

– Это мост через реку Гудзон, – поправил учитель.

Кашин даже привстал, удивлённо мигая, вытаращив круглые глаза.

– Ну и врёшь, – сказал он. – Ты же карту не видал, Досифей. Эх ты, брат! Ведь Америка-то остров, а – откуда же на острове река? На островах рек не бывает. Эх, Досифей, о смерти думаешь, а пустяки говоришь.

– Я о смерти не думаю, – слабо откликнулся учитель.

– И тоже врёшь. Должен думать, не думал бы, так не говорил. Нет, чего же? Твоя жизнь – решённая. Против чахотки средства нет. От неё не спрячешься, она прямо ведёт на погост, в могилу, и – боле никаких! Брось спорить, меня не переспоришь. Айда к девкам, я с ними петь буду, я их зимой многим новым песням научил. Айда!

Коренастый, тяжёлый, но ловкий, он легко поднялся на ноги и пошёл, вскрикивая:

– Девки-и! А вот он я – иду!

Ковалёв тоже встал, почесал спину об угол избы и скрылся к себе во двор. Слободской, поглядев вослед Кашину, направился за старостой, и учитель слышал, как он во дворе спросил:

– Обманет нас Данило-то?

Ответ Ковалёва прозвучал невнятно. Учитель пошаркал по земле подошвой сапога, пощупал пальцами свой серый нос, поковырял указательным в левом глазу, посмотрел на палец, вытер его о пальто на груди, с минуту постоял, оглядываясь вокруг, как бы решая: куда идти? И пошёл к пожарному сараю, а встречу ему уже весело струился звонкий тенорок Кашина:

Гляжу я, гляжу я на чёрную шаль,
И душу терзает обида и печаль, – и-эх!

Девки яростно и дружно подхватили:

Когда я мальчишка молоденький был
Одну я девчоночку отчаянно любил!
Эх, дуй, раздувай, разыгрывай давай,
Парень девчонку отчаянно любил.

Кашин стоял пред девицами, взмахивая руками, точно крыльями, и, сгибая ноги в коленях, подпрыгивая, подбрасывал в такт весёлой песни широкое тело своё от земли.

Краснуха считалась деревней зажиточной, но из тридцати семи дворов девятнадцать закоренели в недоимках, а пять хозяйств из девятнадцати были совсем разорены. Один из мужиков удавился после того, как описали и продали за недоимки его имущество, другого изуродовала грыжа, третьего разбил паралич, четвёртый, Асаф Конев, человек грамотный и очень неприятный богачам деревни своим умом, ушёл из деревни, бросив жену с пятёркой детей, и второй год пропадал без вести. Эти многодетные четыре семьи нищенствовали, «ходили по миру» и так надоели Краснухе, что милостыню им подавали редко и только те сердобольные бабы, которые жили тоже на очереди идти по миру «в кусочки». Татьяна Конева никогда уже не просила милостыни в своей деревне, а зимою и летом уходила далеко, добиралась даже до губернского города, за сто тринадцать вёрст. После одного из таких путешествий она вернулась без грудного ребёнка и сказала, что он помер; соперницы её пустили слух, что Татьяна нарочно заморозила дитя. В общем нищие Краснухи жили не так уж плохо, легче и сытее многих бедных семей, которые, работая «исполу» с богачами или батрача на них, жили трудно, голодно и озлобленно.

– Вредный народ, – говорил о них Кашин.

Староста тяжко вздыхал:

– Великая обуза мне они.

А Слободской мрачно удивлялся:

– Отчего бы не выселять горлопанов этих на пустые места? В Сибирь бы куда-нибудь.

– В Америку продавать, – весело мечтал Кашин. – В Америке людей не хватает, неграми пользуются, такой народ есть негры, в чёрной шерсти все, вроде медведей.