Быль и небыль

— Нет, барин, это вы, стало быть, хотите, а я-то нет… Да уж, видно, судьба моя такая. Уж, видно, царю теперь послужить надо, — вам довольно послужил.

— Брось, Петряй, поедем домой!

— Нет, барин, я уж теперь здесь останусь. Трудно в лодчонке от берега отчаливать — страшна середина. А как переедешь середину-то, все равно станет: земля — что там, что здесь, и трава такая же растет.

— Будет ломаться, Петряй, поедем!

— Нет, барин, оттолкнулся в лодке, без весел — так водой унесет, не догонишь. Иду охотой служить. Прощайте!

Барин и так и сяк. Не едет.

На хитрости барин пустился. Подговорил молодцов с Петром Васильичем гулять, денег на это дал.

Покуда приемка шла, они его все поили да опохмеляли, а барин свое дело делал — этому подложил да тому подсунул. Глядь — и забраковали Петра Васильича. Вот и кончилось присутствие.

Барин говорит:

— Ну, будет. Попил городского-то вина. Поедем работать.

— Как так, барин? Я ведь в солдаты иду.

— Кто идет — ушел. А ты мне остался. Хватит гордыбачить-то… Поехали.

Так и вернулся Петр Васильич домой и опять за свое дело взялся. Три мельницы за один месяц справил. Только одна до весны осталась. Спрыг-трава да моргулютки ему помогали.

Достал он спрыг-траву в Жегулевских горах, на самой вершинке. Там озера есть, и в озерах этих — ни бодяги, ни коряги, ни одного паучка, ни одного червячка… И от ветра озера никогда не колышутся. Вода в них словно стекло, а сквозь нее все видно, что там на дне есть.

Только такое озеро не скоро найдешь. Иные по целому месяцу ищут, да и то не находят.

Там-то вот и растет спрыг-трава. Цветет она на Ивана-Купала, в полночь.

В эту ночь все дно озера видно. Жемчуг словно жар переливается — инда в небе от него зарево стоит. Серебро, золото, кораллы так и просвечивают. Кораллы то и черные, и красные, и все будто узором выложены — хоть сейчас на шею надевай.

Идти за спрыг-травой — надо молитву особую знать, а то в клочки разорвут.

А назад пойдешь — нельзя оглядываться. Оглянешься — и не воротишься домой: от «черных» несдобровать.

Да и доставать спрыг-траву больно мудрено. Страх при этом большой.

Рассказывал Петр Васильич про себя, как он доставал.

— Накануне Купалина дня, — говорит, — вымылся я в бане как можно чище, надел чистую рубаху и штаны и ничего не ел, а молился богу. Вот заснули все в деревне, я и пошел к тому месту, где озеро. Пришел туда раньше полуночи, встал и стою — ожидаюсь, слушаю, что будет. Сперва тихо-тихо было, а потом — слышу, зашумело в лесу, будто звери какие дерутся. В другом месте — стук! — чего-то делают. Потом словно земля вся начинает качаться. Стою я — дрожкой дрожу, волосы у меня дыбом, сам ни жив ни мертв.

Вдруг затрещало вокруг, загремело — будто гром грянул. Вихорь набежал, и все осветилось.

Это — значит, полночь пришла. Папоротник расцвел.

Я схватил несколько цветков с правой стороны, завернул их в беленький платочек, повернулся на правую сторону и пошел.

Откуда ни возьмись, начальство! Два жандарма. Саблями на меня так и машут.

— Брось! — кричат. — А то голову долой!

И за руки хотят схватить, а не хватают. Ну, я траву-то завернул да под правую мышку. Так и держу. Долго они меня стращали, все бросить приказывали. А потом и пропали совсем. Я скорей дальше. Как могу, тороплюсь.

Вдруг вижу: война около меня началась! Такая пошла, что резня — беда! Из ружей бьют, из пушек палят. Раненые валяются, и все кричат мне:

— Из-за тебя кровь проливаем! Брось!

Потом и это пропало.

Вижу — зажгли нашу деревню. Горит она передо мной, и мой дом горит, и родня моя вся там, а черные кричат:

— Не пускай! Не пускай евонную-то родню! Пущай сгорят там! Он не бросает!

И вот запылала передо мной вся деревня костром.

Ветер так и воёт, бревна кверху подкидывает и уносит далеко, а я иду среди самого пожара.

Все мне кричат, все меня просят:

— Брось ты скорей эту траву проклятую. Мы через нее погибаем.

А я глаза закрыл, держу свой платочек.

Вдруг провалилась около меня земля. Остался я на одной кочке, а вокруг все водой заливает. Как шагнешь, так и в воде, а остановиться нельзя, не то как раз разорвут. Буря на воде страшная: волны эти так и хлещут, выше избы, а потом снег пошел с градом. Качается моя кочка, вот-вот повалюсь…

Вдруг опять пропало все. И появилась высокая каменная стена, и в ней копья воткнуты, прямо перед глазами — того гляди выколют.

Потом и это пропало. Показалось мне, будто солнце на землю падает и вся земля горит страшным пламенем.

Народ тоже горит. И кричат все, и стонут, и просят меня… И детки-то и старики старые:

— Брось спрыг-траву!

— Измаялись наши душеньки!

А я молчу да платочек покрепче держу!

Потом сгорело все, ничего не видать стало, только одно пламя, да я на кочке стою и все жду.

Огонь этот всего дольше полыхал. Потом угас, и явились передо мной монахи — цельной толпой. Встали поперек пути, кланяются и просят кинуть бесовский цветок. Так вот и увещевают не губить душу в эдаком грехе. А и слышу, да не слушаю. Иду себе. А ка́к иду — и самому не понять.