Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия

Президент Рейган узнал об аресте Данилова во время отпуска на своем ранчо в Санта-Барбаре, штат Калифорния. Пойндекстер сообщал, что КГБ взял ни в чем не повинного американского журналиста в заложники за кадрового офицера советской разведки, который работал без дипломатического прикрытия. Разъяренный Рейган отправил Горбачеву сообщение по горячей линии:

«Могу лично заверить вас, что г-н Данилов не имеет никакой связи с правительством США. Если вам сообщили об обратном, вас дезинформировали… Если Данилов не будет освобожден в ближайшее время, это может иметь самые серьезные и далеко идущие последствия для отношений между нашими странами».

На следующий день Горбачев ответил:

«Как сообщили мне компетентные органы, Данилов длительное время занимался недопустимой деятельностью, наносящей ущерб государственным интересам СССР».

Обмен посланиями ни к чему не привел; обе стороны уперлись рогом.

«Данилов был пойман с поличным», – твердил Горбачев.

Арест Данилова «нарушает стандарты цивилизованного международного поведения. Торга не будет, – заявил Рейган. – Мы не меняем шпионов на журналистов».

В Москве объявили, что Данилов предстанет перед судом за шпионаж. Подготовка к саммиту была остановлена.

* * *

– История о том, как моему отцу предлагали устроить засаду на Ника, спутает им все карты, – сказал я Анукампе в нашей квартире на Риверсайд-драйв, – Заодно, может быть, это поможет отцу, тем более что от Хаммера ни слуху ни духу.

Связывать дело отца с разрастающимся шпионским скандалом было, конечно, рискованно. Но нам нечего было терять. Несмотря на элитные условия в больнице после вмешательства Хаммера, перспективы папы на выздоровление по-прежнему были невысоки. Имелась реальная угроза гангрены и ампутации. «Единственное, что могло бы его спасти, – думал я, – это срочный перевод в Нью-Йорк». И я решил действовать самостоятельно, даже не посоветовавшись с отцом. Я снял трубку и набрал справочную:

– Дайте мне, пожалуйста, номер агентства «Ассошиэйтед Пресс».

* * *

Все следующее утро моя квартира напоминала сумасшедший дом: в нее валом валила пресса. К полудню я успел дать два десятка интервью и записаться для всех вечерних телепрограмм. Не успевала одна съемочная группа свернуть аппаратуру, как в дверях появлялась другая. Обезумевшая трехногая собака путалась под ногами. Я без устали повторял одну и ту же мантру: «Два года назад мой отец, московский профессор микробиологии – вон на стене его фотография, – был вызван на Лубянку, где ему предложили заманить в ловушку своего американского друга, журналиста Данилова. За это отцу обещали разрешить выезд для всей семьи: ему, маме и моей сестре с мужем и детьми. Отец возмущенно отказался и предупредил Данилова о готовящейся провокации. В отместку КГБ устроило у него дома обыск и сказало, что отец никогда не получит визу и никогда не воссоединится со мной. Его начали таскать на допросы – будто бы он сам собирался вывезти за границу секретные материалы. Его спасла от ареста только всемирная известность ученого. Они пытались сфабриковать похожее дело против Данилова два года назад, но ничего не вышло. Сейчас они нашли провокатора, и им это удалось, – заключал я свою речь. – Ник Данилов – никакой не шпион. Он журналист. Мой отец готов выступить свидетелем защиты, если русские станут его судить».

* * *

На следующее утро раздался звонок:

– Мы из госслужбы. Хотели бы с вами конфиденциально поговорить относительно ваших выступлений в СМИ.

– Хорошо, приходите в два, я освобожу время.

В назначенное время на пороге появились двое мужчин в штатском, похожие друг на друга, как близнецы: оба лет тридцати пяти, в костюмах и галстуках, несмотря на жару; открытые лица, короткие стрижки, спортивная осанка, отменная вежливость – все голливудские атрибуты секретных агентов.

– Мы из госслужбы, – повторили они. – Не могли бы вы рассказать нам все, что знаете о Данилове. Это чрезвычайно деликатная ситуация, нам необходимо знать мельчайшие подробности.

Допрос продолжался около часа: знал ли мой отец провокатора Мишу? Называл ли мне Ник кого-нибудь из своих знакомых в Москве? Пользовался ли еще кто-нибудь его дипломатической почтой? Я не мог им сказать ничего сверх того, что говорил журналистам. Разговор был сдержанным и скучным.

– Когда он потерял ногу? – вдруг спросил один из моих гостей после затянувшейся паузы.

– В 1942 году в Сталинграде, – ответил я, думая, что речь идет об отце, и вдруг увидел, как глаза моего собеседника расширяются.