Был однажды такой театр (Повести)

За мою скромную маленькую карьеру в самом деле мне дважды решились открыто сделать любовное предложение. Отто Пачери, молодой режиссер, очень настойчиво давал мне понять, что у него в отношении меня большие планы. Пачери на редкость цельная и оригинальная индивидуальность. Он уже многие годы готовится к тому, чтобы в «Трагедии человека» в картине рая изобразить Адама и Еву в виде человекообразных обезьян. Он считает, что это первый шаг к поистине современной интерпретации произведения Мадача. Некоторое время он прельщал меня обещаниями занять в двойной роли в некоем попурри по Шекспиру, в котором он соединил бы «Комедию ошибок», «Двух веронцев» и «Двенадцатую ночь». Однако позднее открыто заявил о своих чувствах, более того, даже честно признался, что считает меня бездарной, но, несмотря на это, влюблен в меня. Другой поклонник появился у меня в провинции, в тот год, когда Лаци добился, чтобы под видом гастролей мне удалось сыграть мало-мальски приличную роль. Пять с половиной недель я провела в Уйпаннонваре: пять недель репетировала, полнедели играла. Я играла героиню одной старой венгерской пьесы, молодую актрису, которую хочет соблазнить знатный аристократ, но девушка не покоряется и в конце концов кончает самоубийством. Уже на самых первых репетициях появился на горизонте Мартон Хуслер, местный театральный критик, и предложил в интересах создания полнокровного образа рассказать мне об особенностях венгерского феодализма. Я доверчиво приняла его помощь, и Хуслер действительно сначала интересно рассказывал об эпохе феодализма. Однако за неделю до премьеры случилось нечто, что излечило меня от доверчивости. В кондитерской «Незабудка» он прочел мне черновик рецензии на мою роль. Мне уже это не понравилось, хотя он отзывался о моей работе с большим признанием. Когда же он сообщил, что только от меня зависит, будет опубликована эта рецензия после премьеры или нет, я встала и ушла. На следующий день после премьеры я прочитала о своем исполнении роли следующее: «Каталин Кабок ни на мгновение не смогла передать нам силу и величие человеческого духа, которые вынесли бы феодальным нравам современный, с позиций сегодняшнего дня, приговор».

— Таких нет, — говорю я горячо, — таких, о которых не знал бы мой муж, нет, были отвратительные мелкие люди, которые пробовали своими грязными притязаниями замарать и меня, но…

Я умолкаю. Лаци переводит, и на его лицо набегает облачко, Жаклин тоже пригорюнилась. Как стыдно. Своей горячностью и высокопарностью я испортила им веселье. И себе тоже. Надо было сказать что-нибудь легкое, остроумное. Ну почему я такая нескладеха?

2

Мы молчим, все трое. Напрасно светятся над нами красно-белые полоски, все неприютно и безнадежно. Жаклин смотрит на скатерть, перебирая на ней крошки. Лаци уныло наливает в бокалы вино, я пытаюсь придумать, как бы поправить настроение, но мне ничего не приходит в голову.

К счастью, звонит телефон. Мы подскакиваем одновременно с Лаци, и даже Жаклин делает какое-то движение. Лаци кивает мне, чтобы я осталась, и торопливо выходит. Я беспомощно смотрю на Жаклин. Француженка протягивает руку к корзинке с фруктами и ободряюще улыбается. Она наклоняется ко мне, чтобы и я что-нибудь взяла из нее. Я чувствую, что избежала чего-то ужасного, и начинаю смеяться. Это весь мой словарный запас, только так я могу выразить то, что чувствую. А вот и нет! Неожиданно мне все же кое-что приходит в голову. Я хватаю коробку с мелками, становлюсь на колени на светло-серые камни террасы и красным мелком рисую крылья раскрытого занавеса. Достаю другие мелки, и вскоре — вот она я, совсем как на рисунке Марики, кланяюсь позади суфлерской будки. Я пишу единственное французское слово, которое знаю: «Премьера».

Жаклин, стоявшая рядом со мной на коленях, просияла, обнимает меня, шлепает ладонями по полу, как резвый котенок, потом сиреневым мелком рисует маленький круг. Я понимаю, что она спрашивает, беру у нее из рук мелок и рисую на камне большой круг, показывая, что играю не маленькую, а большую роль.

Мы ползаем по полу террасы, у обеих на чулках бегут петли, мы и не замечаем, там, где есть хоть немного свободного места, мы зарисовали весь пол. Мы совершенно понимаем друг друга. Сердца, стрелы, мужские и женские фигуры, имя Форбата, вопросительные и восклицательные знаки покрывают всю поверхность террасы, мы рисуем, и я чувствую, мне удалось моими каракулями немного рассказать о пьесе.

Сейчас под столом — нигде больше места уже нет — я рисую два театральных кресла, в одно я помещаю мужскую фигуру, а над другими пишу вопросительный знак. Жаклин смотрит и тут же нацарапывает себя на пустом стуле. Это ответ на последний вопрос: она придет на премьеру.

«Какой чудесный, чудесный сегодня день, — проносится у меня в душе на французский мотив мой скромный-скромный венгерский словарный запас, — ах, как я счастлива, ах, как я счастлива!»