Был однажды такой театр

Мать закрыла лицо платком.

— Разве можно так говорить, он ведь твой отец!

— Отец? — с горечью переспросил юноша. — Вы это всерьез, матушка?

Он не стал продолжать, удовлетворившись тем, что отца нет дома. Повезло, можно сказать. По крайней мере не придется с ним встречаться. Страшно подумать, что могло бы произойти между ними. Сделав над собой усилие, он отвлекся от этих мыслей и стал подробно рассказывать о себе. Мать слушала, затаив дыхание. Ничего особенно нового Дюла сказать не мог, почти все она знала по письмам. И все-таки живое слово обладало магической силой, жизнь мальчика вставала у нее перед глазами. Потом говорила она, тоже во многом повторяя собственные письма. Оба испытывали странную неловкость — что-то мешало говорить по душам. Словно отец никуда не девался, а стоял себе, прислонившись к косяку, и наблюдал за людьми, которых своею волей обрек на вечную разлуку.

Не прошло и часа, как оба почувствовали, что отец сильнее их. Ни мать, ни сын не осмеливались выговорить: довольно, хватит, с этих пор мы будем жить вместе. Забудем о нем. Оставим его в больнице. Уедем вдвоем в Пешт. Налоговый инспектор Геза Торш не допускал подобных высказываний даже в свое отсутствие. Ничего не вышло из того серьезного, большого разговора, к которому готовился Дюла. Он с грустью чувствовал, что не может раскрыть матушке душу, как бы счастлив он ни был, находясь рядом с нею. Что-то все время мешало, останавливало в самый последний момент. Может, застенчивость, может, что-то еще, кто знает. А потом и желание прошло, уступив место уверенности, что все это ни к чему. Не стоит.

Когда стенные часы пробили два, женщина в замешательстве взглянула на сына.

— Мне надо на часок заскочить в больницу. К трем вернусь. А ты пока пообедай, сынок. Голубцы — на печке, хлеб и вино — в кладовке. Бери сам все, что захочешь.

И заторопилась, на ходу приводя себя в порядок, упаковывая домашнее печенье, которое испекла мужу по совету врача. Завязывая узелок с печеньем, она спросила как бы между прочим:

— Не сходишь со мной в больницу, сынок?

— Нет.

— Я подумала, может, там оно было бы проще…

— Нет.

— В больнице все-таки…

— Идите, родная. Я подожду вас дома.

— Может, если б он тебя увидел…

— Будет. А как он, кстати, выглядит? Похудел?

— Похудел. И лицо осунулось. Но все равно он крепкий. Если б ты его повидал… Глядишь — и простил бы ему…

— Я не сержусь на него, я его ненавижу.

— Он теперь не такой.

— Неужели?

— Да.

— Из-за болезни, должно быть.

— Не знаю.

— Что, скис?

— Нет. Говорит мало. Бывает, целую неделю молчит. И сидит все больше дома. Садом занимается, даже деревья рубит. Раньше-то никогда ничего такого не делал.

— Зачем вы мне все это рассказываете, матушка?

— Сама не знаю. Чтоб ты знал.

— Меня это не интересует. — Юноша опустил голову, но, выйдя следом за матерью на крыльцо, все же не удержался от вопроса:

— Стоит здесь по утрам?

— Стоит.

— И зимой?

— И зимой. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

Он проводил мать до самой калитки, задвинул засов и прошелся по саду среди распускающихся цветов. За домом, как прежде, был огород. Среди грядок шла узенькая тропинка — сразу чувствовалось, что здесь не работает никто, кроме его миниатюрной матушки. Потом он заглянул в дровяной сарай. На стене до сих пор были видны следы его первого перочинного ножика. У дверей по-прежнему стоял старый пень, Дюла узнал его по здоровенному суку, торчавшему сбоку. Он взял топор, размахнулся и вонзил его в жесткую древесную плоть. Дальше его ожидало открытие. Свинарник был пуст. Мать не писала ему, что они больше не держат свиней. Это его удивило. Он не мог этого понять. По огороженному пространству птичника бродило всего две-три курицы. Ну и ладно. Дюла отмахнулся от нахлынувших воспоминаний и вошел в дом, чтобы полакомиться стоявшими на углях голубцами.

Когда мать вернулась, он первым делом спросил, сказала ли она отцу о его приезде.

— Не сказала, родной, — призналась женщина.

— Значит, вы и виду не подали, что я здесь?

— Ну да.

— Побоялись ему сказать, что…

— Побоялась.

— А что, если он все-таки узнает, что я приезжал?

— Откуда?

— Я ведь в театре выступаю… Меня наверняка кто-нибудь узнает… До него могут дойти слухи…

— Это верно.

— И что вы ему скажете? Сознаетесь, что встречались со мной?

— Ну…

— Сознаетесь?

— Нет.

Дюла обнял ее и поцеловал.

— Ну и правильно. Не ровен час, побьет вас за то, что вы меня голубцами кормили.

— Нет, бить он не бьет… — мать опустила голову.

Дюле вдруг захотелось обратно в Пешт. Он ничего не мог с собой поделать, не мог расплакаться, бросившись матери в ноги, и ненавидел себя за это. Он сидел и молчал. А молчание означало, что отец одолел его и на этот раз.

«Будь я по-настоящему честным человеком, — думал он, — я пошел бы в больницу и сказал: я забираю свою мать».

И все-таки это был замечательный вечер. Они вместе отправились в театр, и люди на улице видели, как они идут вдвоем — мать и сын. Встречные раскланивались на ходу, но в беседу не вступали — в случае чего можно будет сказать, что они ничего такого не помнят.